Первым явился Адам Труска. Его познакомили с Неричем, но, видимо, он не нашел с ним общей темы для разговора и поэтому перешел к Лукашу и рассказал ему новости о деле Ковача. Только вмешательство товарища Носека оборвало провокационное судебное следствие. Адам Труска долго возмущался порядками, царящими в суде и органах юстиции: Ковача освободили из-под стражи на пятый день после визита Труски к Носеку и его отъезда из Праги. Но освобождением дело не ограничилось. Вмешался Корпус национальной безопасности и по ходу дела раскрыл кулацкую банду, проводившую в районе подрывную работу в сельском хозяйстве.

— Вот, брат, как обернулось дело. Тут уж тебя благодарить надо, — не мог нарадоваться Труска.

— Иначе и быть не могло, — ответил Ярослав. — Жизнь нас обкатала, как вода валун. Теперь наших людей не так-то легко взять. Голыми руками их не ухватишь. Я тебе сразу сказал, что товарищ Носек не только выслушает, но и разберется.

— То-то и плохо, что во многом ему приходится разбираться, — проворчал Труска.

Следующим появился Скибочка. Дружба с ним у Божены возникла в тяжелые дни сорок четвертого года, когда они служили в так называемых войсках по охране протектората. Скибочка теперь работал по старой специальности — брошюровщиком в книжном издательстве «Мелантрих». Он принес свои торжественные поздравления новобрачным и подарил им собственноручно переплетенную монографию о Ленине профессора Неедлы.

— Как изменчива жизнь, — пожаловался старый Ярослав. — То сведет нас всех вместе, а то раскидает в разные стороны. Не случись такого события, как свадьба дочки, мы, наверно, и не повидались бы с тобой, Скибочка. Как думаешь?

— Ничего не попишешь, — согласился Скибочка. — Но это полгоря. Даже редко встречаясь, мы всегда поймем друг друга, всегда найдем, о чем посудачить, что вспомнить.

Скибочка по-прежнему был худ. Его впалые щеки поросли густой черной щетиной.

Божена его упрекнула:

— Хоть бы сегодня ты побрился, дорогой Адам.

Скибочка оправдывался:

— Я бреюсь каждый день, но вот напасть: не успею от парикмахерской дойти до дома, как борода опять уже выросла. Не знаю, что и делать мне с ней…

Ярослав делился со своими друзьями воспоминаниями о прошлых далеких днях, а Нерич сидел в стороне и чувствовал, что ведет себя неловко. Он понимал, что молчание подчеркивает его чуждость этой среде, но не мог найти естественного повода вмешаться в общий разговор.

С небольшим опозданием пришли Морава и Морганек. Созвонившись по телефону, они вместе приехали на машине. И, как всегда это случалось, Морганек одним своим присутствием внес оживление.

Морава подарил молодым большой чайный сервиз, а Морганек — набор кухонной утвари. При этом он сказал, что у него и еще есть кое-что про запас, но это кое-что он покажет позднее. Впрочем, он не выдержал и раскрыл свой секрет. Это было приданое Для новорожденного: конверт, пеленки, чепчики, маленькое одеяльце. Все добродушно рассмеялись, а Божена промолчала.

— Тебя это обижает? — встревожился Морганек.

— Нет, почему? — смутилась Божена. — Но мне кажется, ты позаботился преждевременно.

— Хорошо, чего там, — заметил Труска, — хороший хозяин сани готовит летом!

За столом разговор зашел об автобазе. Начал его Морганек. Собственно говоря, он начал не с автобазы, а с начальника гаража.

— Не человек, а моровая язва, — так отрекомендовал он начальника гаража. — Ставлю в заклад что угодно: он неспроста сидел на базе. Только и знал, что будоражить народ и натравливать ребят друг на друга.

— Почему — сидел, знал, будоражил?.. Почему вы говорите в прошедшем времени? — впервые за этот вечер задал вопрос Нерич. — Теперь он не будоражит больше?

— Я его освободил от работы, — коротко ответил Морганек.

Ответ как будто удовлетворил Нерича. Он наклонил голову над тарелкой и подумал: «Только этого и не хватало! Что теперь скажет Прэн?»

Морганек решил разъяснить подробнее:

— Я думаю, что поступил предусмотрительно, вытянув этого бодливого черта на общее собрание. Ребята его сами разоблачили, разнесли в пух и прах. От народа не спрячешься. Вначале он пробовал стучать себя кулаком в грудь и кричать, что он национальный социалист, а когда приперли к стене, начал открещиваться и заявил, что не принадлежит ни к одной партии.

— И ты этому поверил? — сдержанно спросил Морава.

— Чему? — заинтересовался Лукаш.

— Тому, что он не состоит ни в одной партии, — пояснил Морава. — Нет, этот гусь, безусловно, национальный социалист, но зарвался и, по всему видно, не выполнил задач, которые перед ним были поставлены. Вот он и решил отмежеваться.

Нерич не задавал больше вопросов. Он не мог придерживаться всех указаний, полученных в свое время от Борна. Человек в нем одерживал верх над разведчиком. Апломб, самоуверенность, широкие жесты, независимые замечания — все, к чему он прибегал в другом обществе, здесь совершенно не годились.

Изо всех сидящих за столом он знал только свою молодую жену и ее отца — человека умного, прямолинейного, без фокусов и притворства. Такое же впечатление производили и его гости. Это были люди, привыкшие прямо отвечать на прямые вопросы, сознававшие, что они немало сделали для своей родины, уверенные в правоте своих взглядов и действий.

После обеда и многочисленных здравиц все, за исключением Божены, перешли в другую комнату. Морганек балагурил, рассказывал смешные истории, а потом стал жалеть, что нет под рукой гитары.

— Я достану тебе гитару у соседей, — отозвалась Божена из столовой.

— Давай, Боженочка!.. Какая же это свадьба без музыки?

Божена принесла гитару. Морганек уселся поудобнее, положил ногу на ногу и принялся налаживать расстроенную гитару. Он был под хорошим хмельком. Непослушный вихор метелкой торчал на его макушке. Взяв несколько аккордов, он вдруг сказал:

— Как же это вы не позвали Антонина? Ладное ли это дело?

Божена сжала губы и вышла из комнаты. Нерич нахмурился. Это имя всегда, а сегодня особенно, вызывало в нем глухую ярость.

— Будь Антонин, дело бы побойчей пошло. И спели бы, и поплясали, — говорил Морганек.

Морава и Труска переглянулись. Труска подсел к Мораве и сказал ему шепотком:

— Скажу честно: не хотел я идти на эту свадьбу. Когда мне Владислав сказал, что Божена не за Антонина выходит замуж, я ушам своим не поверил.

— Да-а-а, — протянул Морава. — Жизнь делает иногда такие повороты… Но, говорят, Нерич всю войну партизанил?

— Шут его разберет, чем он тогда занимался, — ответил Труска.

— Ну-ка, взвейся своим тенорком, — попросил Скибочка Морганека.

Морганек подмигнул. У него, при наличии хорошего слуха и музыкальных способностей, был пренеприятный голос. В добавление к этому Морганек не умел владеть им. Но при каждом удобном случае, не стесняясь, начинал петь. Затянул он и сейчас своим бабьим голоском старинную чешскую песню.

Нерича покоробило. В душе он не переставал ругать себя, Борна и американцев. Нужно же было затевать такую недостойную авантюру, как эта женитьба! Хочешь не хочешь, а теперь сиди в этой грубой компании, слушай их похвальбы и это идиотское пение.

Труска попытался подстроиться голосом к Морганеку, но из этого ничего не получилось. Морганек давал таких петухов, что хоть на стенку лезь.

— С твоим голосом только на паперти сидеть да милостыньку просить, — рассмеялся Труска.

Морганек не обиделся. К подобным комплиментам он давно привык. Оборвав пение, он сказал:

— Пропал голос. Да и сам я поизносился, обтрепался, трещины пошли, в ремонт пора…

С танцами тоже ничего не получилось. Кроме Морганека и Нерича, никто танцевать не умел, но Нерич сегодня не имел к этому желания, а Морганек — возможности.

— Выходит, руками мне нужно играть, а ногами — плясать? — сказал он с безнадежностью. — Нет, так у нас не пойдет.

Божена нервничала. Она видела, что никакого праздничного веселья не получается, нет даже непринужденности, а супруг ее расстроен. Ей захотелось одиночества, захотелось расплакаться — до того ей стало грустно, обидно и жалко самое себя. Все припомнилось ей: день рождения в тридцать восьмом году, когда отца привезли с разбитой головой; ночь под новый, тридцать девятый год, проведенная вместе со стариком Вандрачеком. От этих воспоминаний стало еще горше. Под несчастливой звездой она родилась. У других огорчения перемежаются радостями, а у нее… Так готовилась она к этому дню, единственному в жизни, так ждала его. Что он ей принес? И что подумает Антонин? В самом деле — почему они его не позвали? Пошел бы он к ним или нет, но пригласить нужно было.