– Это ты, Каучуров? – шевельнул спекшимися губами человек.

Ни звука, ни движения, лишь билась, словно хотела сорваться с места и убежать, осинка.

– Что тебе еще от меня надо?

Человек устало всматривался в кусты ежевики.

– Почему же ты молчишь?

Низко, неторопливо жужжа, пролетел большой черный шмель.

– Ты пришел сказать мне спасибо? Мне наплевать на твое «спасибо»!

Ни звука, ни движения. Легкие белые облачка пушинками облепили кусок голубого неба, как пчелы вход в улей.

– Знаю… А что ж ты за себя не скажешь спасибо? А? Ты! Прах! Земля! Тина! А? – Человек вроде бы кричал, но его губы шевелились так медленно, что кружившая возле оса приняла их за засохший пыльный репейник, села и стала недоверчиво ощупывать своим хоботком…

Две большие желтые, как лицо человека, капли медленно выползли из уголков глаз, проползли до висков и застряли там в седых волосках. Оса, почувствовав влагу, переползла с губ на виски.

2

Архитектор развязывает скользкую, словно мокрую, нейлоновую веревку, подкладывает дрова в огонь. По ту сторону костра сидит «дядя Коля», нанизывает на шампуры куски мяса и злобно смотрит в мою сторону. Красный мясной сок стекает с пальцев Человека-горы, и сейчас мой недоброжелатель похож на разбойника с большой дороги, готовящего себе неправедно добытый ужин.

Поваром Человек-гора оказался отличным. Шашлыки были в меру прожаренными, в меру сочными, они аппетитно пахли дымом и горелым бараньим салом.

– Шашлыки – это вещь, – говорил Рис, срывая зубами с шампура кусок за куском. – Я не знал, что они такие вкусные. Я теперь их каждый день буду есть. Скажу Деде, у моего Деда личный самосвал, он сгоняет в лес, нажарит, в термос положит, и до утра они будут горяченькими.

– Ты лучше не разговаривай, а ешь побольше, деточка, – подсовывала блондинка моему сыну лучшие куски. – От мяса ты будешь сильным и смелым.

– Я и так сильный и смелый.

– А будешь еще сильнее и смелее.

– Сам знаю.

Я искоса наблюдаю за сыном. Как только Рис попал в привычную обстановку обожания его личности, он опять сделался прежним.

Ветер был уже совсем горячий… Солнце близилось к зениту… Меня клонило в сон… Кто эта женщина? Почему мне так странно знакомы ее движения, ее смех?..

– Деточка, ты наелся?

– Да. Полный живот.

– Пить хочешь?

– Нет.

– Пойдем поплаваем на матрасе.

– Я устал.

– Тогда давай играть на небе.

– Давай.

Я отхожу на несколько шагов от костра, ложусь в ковыль лицом вверх. Небо бледно-голубое, с маленьким кружочком солнца посередине. Кружочек солнца плавает в мареве, как прозрачная льдинка в начинающей замерзать воде… Наверно, будет дождь… Надо успеть добраться до кордона… Какое светлое и праздничное небо… Даже не верится, что через несколько километров – абсолютный холод, конец жизни… Только угадываются немигающие и далекие миры…

– Ну скажи, на что похоже вон то облако?

– На токарно-винторезный станок!

– А вот и не на станок!

– На трубу, когда дым идет!

– А вот и не на трубу! Посмотри внимательней!

…И вовсе мы не цари природы… Ну какие мы цари природы? Что-то немножко узнали. Совсем немножко. Мы просто…

– Похоже на ГАЗ-64!

– Какой же ты неисправимо индустриальный ребенок! Это облако похоже на твоего папу!

– Папу?

– Ну да! Посмотри! Вон подбородок, вон глаза, вон лоб!

– Где глаза?

– Справа от солнца! Вон, где курчавый завиток. Нашел?

– Нашел.

– Вон рядом правый глаз. Нашел?

– Нашел.

– Ну теперь ищи нос!

– Вон он! – радостно воскликнул Рис. – Только он не папин! У папы нос курносый…

…Как это, наверно, скучно быть царем природы. Надо сидеть в наглухо застегнутой одежде, положив руки на золотые подлокотники трона, и, нахмурив брови, изрекать, учить, взрывать, расцеплять, соединять… Нет, мы не цари… Мы дети… Маленькие-маленькие дети чего-то большого-пребольшого…

– Зачем ты так говоришь? У твоего папы вовсе нос не курносый. У него орлиный профиль.

– Орлиный? Ха-ха! Скажете тоже – орлиный! У орла носище – во! С полметра! Я по телику видел!

…И, возможно, мы одни. На крошечно-прекрошечной планетке среди бесконечного множества миров, движущихся с пугающей точностью, по непонятным законам… Нам бы насладиться душистыми ветрами земли, голубыми ливнями, красотой цветов, шорохом песчаных дюн… Радостью общения… Любовью… Мы же злобимся и убиваем друг друга… Убиваем и злобимся…

Мгла на небе становится все гуще и гуще, кружочек солнца почти совсем растаял, и только то место, где он должен быть, жжет бесцветным, нестерпимо жарким пламенем…

В густом небе постепенно начинают рассасываться белые курчавые облака, их ранее четкие границы теперь размыты. Мой «нос» опускается на «подбородок», «подбородок» сдвигается в сторону, «глаза» закрываются, и вскоре в небесном исполнении я перестаю существовать вовсе.

Что-то обжигающе холодное, скользкое прыгнуло мне на спину, схватило за шею и принялось душить. Я вскочил от неожиданности. Это был Рис. С довольным смехом хулиган скатился с моей спины на траву и заболтал ногами, руками и головой, как отряхивающийся после купания щенок.

– Здорово испугался? Я тебя хотел водой окатить, да не в чем было принести.

– Вода хорошая?

– Ничего. Приличненькая.

Рис пододвинулся и устроился со мной рядом, лязгая зубами. Тело его покрылось пупырышками, белые волоски вдоль позвоночника вздыбились, с синего носа на траву капала вода.

– Нельзя купаться до такой степени.

– Мы с тетей Ниной на матрасе… Ну и здорово! Матрас горячий-прегорячий. Нажаришься на нем – в воду! Охладился – потом опять жарься!

– То-то я и вижу, как ты нажарился.

– Это тетя Нина на корягу наскочила, когда матрас со мной толкала, и я чуть не утонул.

– Будет сочинять.

– Чесслово. Там ямища оказалась глубокая-преглубокая. Я на самое дно упал. Лежу, а вокруг рыбы плавают, раки ползают. Над головой темно-претемно. Только в одном месте свет виднеется. Я уже задыхаться стал. Круги красные перед глазами засверкали. Знаешь, когда в глаз дадут – такие круги бывают. Знаешь?

– Знаю.

– Ну, думаю, утонул я. Пап, а если бы я утонул, вы бы меня на кладбище похоронили или в крематории сожгли?

– А как бы ты хотел?

– На кладбище, конечно.

– Почему?

– Сжигаться больно.

– Ничуть не больно. Ты же мертвый будешь.

– Все равно больно. Тело-то мое останется. И потом, как я снова рожусь, если у меня ни капельки тела не будет?

– А ты собираешься снова родиться?

– Конечно.

– Так не бывает.

– Почему это не бывает? Разве человек умирает навсегда?

– Навсегда, сынок.

– Навсегда-навсегда?

– Да.

Рис задумался, потом решительно тряхнул головой.

– Я тебе не верю. Лежать-то в могиле буду я. Значит, если захочу, я могу вылезти из гроба.

– Оттуда, сынок, никто не вылезает.

– Значит, так и лежать всю жизнь?

– Значит, так и лежать.

– И не пить, не есть, не бегать, не дышать?

– Да…

– Страшно скучно и противно.

– Еще как.

– И все-таки оттуда, наверно, можно выбраться. Пап, если я вдруг умру, ты не очень глубоко меня закапывай и крышку не забивай. Договорились?

– Договорились.

– Честно?

– Честно.

– Поклянись.

– Клянусь… Ну и чем же кончилось твое приключение на дне?

– Да… Потом я вспомнил, как ты из проруби выбрался. Взял и нырнул на свет. Вот и все. Вынырнул, а тети Нины нет. Оказывается, она тоже утонула и лежит на дне. Я снова нырнул, схватил ее за волосы и вытащил на берег сушиться.

– Ты правильно сделал. – Я не стал сомневаться в правдивости его рассказа.

Рис прямо раздулся от важности.

– За это она обещала показать мне, где живут дикие пчелы. Их надо, оказывается, обдуть дымом, они уснут, и тогда можно есть дикий мед сколько влезет, хоть ложками. Тетя Нина говорит, что дикий мед очень вкусный и пахнет цветами. Не врет, как ты думаешь?