Мать вытерла глаза и высморкалась. Ее взгляд, влажный от слез, все равно был лукавым.

— Тебя не было очень долго, chérie. Ты должна рассказать мне все, что произошло, но самое главное — почему ты говоришь таким ужасным тоном.

Объединившись против общего врага, они сели ближе друг к другу. Их план действий был тщательно обдуман. Как и все женщины, они совершили фланговую атаку на мужчину по его самому уязвимому месту — кошельку.

Этот процесс не принес желаемого удовлетворения, учитывая щедрость Рафаэля (он предоставил в распоряжение Кэтрин внушительную сумму денег), но потребовал немалого времени и позволил пороптать.

Первой мыслью, конечно, была одежда. Ее гардероб остался в Альгамбре. За ним можно было бы послать, но скромные платья из ее приданого больше не подходили. Кэтрин была настроена провокационно. Ей хотелось чего-то исключительно элегантного и стильного, и если это было немного outré[99], то чем больше, тем лучше.

Прозрачная тафта, парча, такая жесткая, что могла стоять сама по себе, батист с черно-абрикосовым узором и еще павлиньего сине-зелено-лавандового цвета, мягко задрапированный серый лен, как у монашек, с капюшоном и ремнем крест-накрест в виде веревки, вельвет, украшенный драгоценными камнями, сверкающий от камней корсет, чтобы поддерживать бюст, муфта из блестящего бобра, чтобы было тепло рукам, отделанная золотистой бахромой персидская шаль, приятно шуршащие полосатые ленты, зазубренные и узорчатые, — это и многое другое было поручено доставить в самые короткие сроки.

Одна тафта, персиковая, пышность которой сдерживала вельветовая лента в тон, была закончена к маминому еженедельному званому вечеру. Наброшенная на плечи красивая персидская шаль придала Кэтрин столь необходимой ей сейчас уверенности. Примутся ли горожане глазеть на нее или, что еще хуже, отгородятся? Высоко подняв голову, как аристократка, которую вели на гильотину, она спустилась в салон, чтобы проверить это.

Ей не стоило переживать. Жители Нового Орлеана были слишком заинтригованы пьянящим запахом la scandale[100], чтобы хотя бы мельком не взглянуть на пресловутую мадам Наварро. Женщины вели себя отстраненно, мужчины были обаятельны и слегка назойливы. По опусканию раскрашенных и кружевных вееров можно было отследить движение слухов и опровержений по переполненной комнате. Она убежала из дома, так как боялась, что ее могут выкрасть рабы и удерживать, требуя выкуп… Над ней надругался речной лодочник… Нет, она попыталась покончить с собой, чтобы не жить с Черным Леопардом! Mais non[101] ее муж безупречен, такой статный мужчина. Ее оставили умирать его рабы, но Наварро спас ее и привез назад в Новый Орлеан, чтобы она поправила здоровье. Послушайте, в этом деле замешан другой мужчина. Не нашел ли муж их вместе в Натчезе? Дурак Фицджеральд намекал, что Наварро убил ее. Кто-то видел, как она более чем дружелюбно прощалась с мужем на причале.

В серых глазах Фанни мелькнуло негодование, когда она обняла Кэтрин.

— Как прекрасно видеть тебя такой здоровой, но разве не странно то, что они говорят? Если бы они знали, как страдал Рафаэль, когда думал, что ты утонула, им было бы стыдно болтать о нем такую ужасную ложь. Если мне зададут еще один бестактный вопрос, я закричу.

— Это совершенно не поможет, — сказал Джилс, склонившийся над рукой Кэтрин, и пожатие его пальцев было крепким и обнадеживающим.

— Люди будут судачить постоянно, — улыбнувшись, заметила она. — Пока они занимают себя чем-то непохожим на правду, я довольна.

— Признаюсь, я впечатлен количеством разных слухов, перешедших даже за границу, — произнес Джилс своим тихим неторопливым голосом. — Кто-то может подумать, что это все специально придумано, чтобы развлечь и запутать народ.

Кэтрин резко посмотрела на него.

— Ты же это не серьезно?

Он неловко передернул плечами.

— Вчера вечером я видел в таверне двух лодочников Рафаэля, рассказывающих байки, будто ты, моя дорогая, спасла ребенка одной семьи с плоскодонки, прыгнув за ним в воду, но тебя саму унесло течение, потом тебя спасли, но ты потеряла память. Это самый трогательный рассказ, честное слово. Если завтра ты станешь героиней, мы можем начать гадать, где же все-таки правда. Умный негодник наш Раф.

— Да, — согласилась Фанни хриплым голосом. — Вынуждена извиниться, Кэтрин. Пойду посмотрю, что я могу сделать для осуществления его плана.

— Она так и не простила меня, правда? — спросила Кэтрин, наблюдая, как высокая стройная фигура девушки пробирается сквозь толпу.

— Это себя она так и не простила, — ответил ее брат. — Она совершила благородный поступок, хотя и не в своих интересах, но это никому не помогло.

— Она влюблена в Рафа.

Кэтрин не могла бы ответить, откуда у нее такая уверенность. Она просто знала.

— Если бы она позволила тебе уйти, никому не сказав, ты сейчас была бы… кто знает где, непонятно в каких условиях. И он мог бы обратить на нее внимание. Как бы то ни было, но в тот короткий промежуток времени Раф безмерно страдал. Она лелеяла определенные надежды, но ты оказалась сильной соперницей, как живой, так и мертвой. Подобное открытие уязвляет самолюбие женщины, а также ухудшает ее манеры.

— Ты виделся с Рафом, знаешь, что произошло? Все до деталей?

Джилс кивнул.

— Раф навестил меня перед возвращением в Альгамбру. Он доверил мне приятную миссию тебя развлекать. Я буду сопровождать тебя куда пожелаешь. Командуй!

— Мой муж переживал, что я сама не смогу найти себе сопровождающего?

— Нет, скорее боялся, что сможешь найти более привлекательного, чем выбрал он.

— Ерунда, — бросила она, и ее губы, как положено, изогнулись в улыбке. — Но это большая просьба для друга.

Его голубые глаза потемнели и стали кобальтовыми. Его ответ был краток:

— Вовсе нет. Мне бы хотелось сделать большее.

После званого ужина приглашения полились рекой. Soirées[102], светские приемы, маскарады, балы. Она начала догадываться, что ее приглашают из любопытства. Как и прогнозировал Джилс, через несколько дней по кругу передавалось уже так много противоречивых историй: она стала загадочной персоной. Ее имя даже произносилось шепотом, как имя прошлого губернатора Джеймса Уилкинсона, который защищал себя в разных военных судах, когда его обвиняли в предательстве и шпионстве в пользу Испании.

Кэтрин прекрасно держалась на публике — хоть чему-то она научилась у Рафа. Она танцевала, улыбалась, остроумно отвечала на вопросы и подавляла высокомерные взгляды, а рядом с ней при этом постоянно возвышалась внушительная фигура Джилса.

На посредственную оперу в небольшом театре на улице Орлеанс она надела золотой вельвет. Широкие рукава в средневековом стиле, отделанные мехом такого же оттенка, лежали сложенные на полу, пока она сидела и смотрела на певцов, выводящих свои партии. Ее волосы, по моде подобранные сверху и по бокам, сзади спускались мелкими рыже-золотыми кудрями. Начавшийся в первых рядах партера шепот мало-помалу дошел до лож. La Lionne. La Lionne.

Уловив приглушенные голоса и не понимая, о ком идет речь, Кэтрин вспомнила росистое утро и стоявшего перед ней Али. La Lionne, львица, — так он ее назвал. Жаль, что она так ничего и не сделала, чтобы заслужить это прозвище.

Но раз уж ей его дали, нельзя было отрекаться. Кэтрин даже начала иронично подыгрывать толпе в ее страсти к драме. Золотистый мех на палантине, муфте и капюшоне плаща стал ее griffe[103], характерной чертой.

Поначалу Фанни и мадам Мэйфилд сопровождали Кэтрин и Джилса в их веселых и бурных прогулках. Первой от этого отказалась Фанни. Она так и не смогла общаться с Кэтрин как раньше, не смогла понять ее ветреного поведения, когда сама она сделала бы все, чтобы Раф заметил ее или, раскаявшись, ждала бы его возвращения.