Но несмотря на финансовые трудности, Маркус сохранил личное обаяние. Хорошо сложенный, отличный собеседник и изысканный танцор, поддерживающий связи по материнской линии с большинством наилучших креольских семей, он был фаворитом городских матрон. Происхождение оказалось важнее денег. Многие отцы креолы с радостью отдали бы ему в жены своих дочерей, а те, в свою очередь, были бы несказанно рады даже скудному свадебному подарку, полученному от столь завидного жениха. Если бы Кэтрин знала, что самого Маркуса не удовлетворял ни один из таких союзов, у нее было бы меньше оснований не доверять ему. Он обладал прекрасным вкусом, хорошо одевался, жил в престижном районе и, хотя не имел собственного экипажа, на вечерний или утренний прием приезжал верхом на отличном скакуне. Он умудрялся иметь все это, не получая, насколько Кэтрин знала, каких-либо значительных доходов, хотя после утраты родового имения Маркус часто с иронией говорил о своем феноменальном везении за игорным столом и на площадках для петушиных боев.

Возможно, от него снова отвернулась фортуна. Сегодня он был слишком настойчивым. Вероятно, пари, о котором он говорил, могло сильнее, чем обычно, сказаться на его кошельке. В таком случае, в событиях этого вечера явственно просматривалась воля провидения. Сначала мать Кэтрин, жалуясь на головную боль, в последний момент решила остаться дома, позволив ему сопровождать дочь и ее дуэнью в театр и на небольшой благотворительный бал, где собирали помощь сиротам Сан-Доминго[8]. Затем с Кэтрин случилась неприятность: с совершенно несвойственной ей неловкостью она пролила вино на свое небесно-голубое муслиновое платье прямо перед объявлением первого танца кадрили. Но было ли это просто досадной случайностью? Разве не почувствовала она в плотной толпе, как ее слегка толкнули в плечо, когда она подносила к губам бокал? Поначалу это впечатление быстро исчезло из-за волнения, но потом вернулось с новой силой, когда Кэтрин, прищурившись, внимательно посмотрела на стоявшего рядом мужчину.

Тут Маркус ухмыльнулся.

— Давай не будем ссориться из-за этого, — сказал он. — Если чувствуешь, что не можешь, значит не можешь. Не стоит больше об этом беспокоиться. Просто я ненавижу проигрывать пари. Все дело в гордости. Понимаешь?

Кэтрин действительно понимала, черт побери. Она испытывала такое же отвратительное чувство, когда ее кто-нибудь превосходил. Почти сразу же ощутив к Маркусу прилив жалости, она искренне посетовала, что не может оказать ему эту услугу. На ее губах непроизвольно появилась улыбка, и девушка отвернулась к окну.

Несмотря на то что еще стоял март, ночной воздух был теплым. Когда они пересекали одну из наиболее оживленных и ярко освещенных улиц, сквозь открытое окно с набережной доносились запахи готовящихся морепродуктов, свежего кофе, цветущих апельсиновых деревьев, смешанные с вечным запахом потрохов из тянущихся вдоль улицы сточных канав. Пара рыбаков, которых можно было узнать по низко надвинутым кепкам, просмоленным трубкам и темной загорелой коже, спотыкаясь от количества выпитого спиртного, шли по улице, во все горло распевая непристойные песни. В одной из тускло освещенных закусочных возникла драка, сопровождавшаяся звуками битого стекла и глухим стуком падающих тел. Это снова были «каинтоки», лодочники с Миссисипи. Создавалось впечатление, что жестокость и боль доставляла им наслаждение и они всегда предпочитали шум тишине. Затем через открытую дверь Кэтрин увидела женщину, которая прислонилась к стене, спрятав руки за спину. Она смеялась, запрокинув голову, открывая взорам голую шею и белую кожу груди над глубоким вырезом платья.

Указав на нее рукой, Кэтрин обратилась к Маркусу:

— Может, женщина вроде этой, — словно невзначай предположила она.

Маркус покачал головой.

— Demi-mondaine?[9] Нет, она должна быть леди.

— Если ее подучить манерам… — произнесла Кэтрин, не обращая внимания на возмущенный вздох и осуждающий взгляд Деде.

— Сегодня бал-маскарад квартеронов — разве ты не заметила, как мало мужчин присутствовало на нашем благотворительном балу? Со стороны попечительского совета сирот глупо было выбирать этот четверг. В течение следующих двух недель квартеронских балов не предвидится, и нет никакой уверенности, что будет еще один маскарад. А значит, или этим вечером, или никогда. — Он замолчал и вскоре продолжил: — Но пусть тебя это не волнует. Станете ли вы, леди, переживать из-за рисового пирожного, если пропустили ужин?

Vendeuse[10], мулатка в белой косынке и переднике, кричала, предлагая свой товар. Держа на голове накрытый поднос с calas, tout chaud[11], девушка остановилась, когда экипаж проезжал мимо нее, улыбнулась, сделав реверанс, и предложила Маркусу купить пакетик.

Это был удобный повод сменить тему разговора; казалось, Маркус безропотно принял отказ Кэтрин и оставшуюся часть пути говорил о другом.

Наконец экипаж остановился перед узким зданием с выходящим на улицу изящным кованым балконом. В архитектуре этого дома английский георгианский стиль удивительным образом сочетался с испанским, отчего здание не было похоже на большинство окружавших его креольских домов: вся жизнь протекала только на первом из двух этажей, а дверь парадного входа под веерообразным окном с витиеватым узором открывалась на улицу, а не вовнутрь. Нижняя часть дома была из красного кирпича, а верхнюю покрывала белая штукатурка. Этот неказистый дом словно символизировал странный брак между отцом Кэтрин, банкиром из Новой Англии, приехавшим в Новый Орлеан в последнее десятилетие восемнадцатого века и открывшим одну из первых банковских контор в городе, и ее матерью, креолкой, любительницей развлечений. После смерти Эдварда Мэйфилда Кэтрин и ее мать стали жить в доме одни, несмотря на убежденность друзей и креольской родни, что женщинам необходимо пригласить к себе одного из родственников-мужчин, который смог бы их защитить. Ивонна Мэйфилд только смеялась, утверждая, что полдюжины слуг мужчин и четыре или пять служанок, без сомнения, являлись отличной охраной для любой из них. Но Кэтрин часто сомневалась в подобных доводах. Большие семьи с многочисленными тетушками, кузенами, бабушками, дедушками, двоюродными бабушками, а также братьями и сестрами, живущими под одной крышей, в Новом Орлеане считались в порядке вещей. В таком доме всегда больше смеха, веселья и меньше одиночества для молодой девушки. Возможно, в этом случае между ней и матерью было бы не так много разногласий, а maman не проводила бы столько времени в тоске о летящих годах и морщинах в уголках глаз.

По обе стороны двери ярко горели смоляные факелы. Их оранжевый свет скользнул по ее блестящим медово-золотым кудрям à la Grecque[12], когда Кэтрин, выходя из кареты, оперлась на руку Маркуса. Она подождала в стороне, пока он помогал Деде, и внимательно посмотрела на темные окна верхних комнат. Неужели мама уже легла спать? Это на нее не похоже, для этого было еще рано. Стоя перед безмолвным домом с темными зашторенными окнами, Кэтрин ощутила тревогу.

Маркус встал на ступеньку экипажа, чтобы поговорить с кучером. Подталкиваемая Деде, Кэтрин подошла к двери, но она по-прежнему была плотно закрыта, в то время как должна бы широко распахнуться, как обычно. Все двери в Vieux Carré на ночь запирались из-за пьяных «каинтоков», для которых лучшим развлечением, казалось, было причинение ущерба чужому имуществу. Но, невзирая на поздний час, ее должен был встретить дежурный швейцар. Бросив озадаченный взгляд на няню, она протянула руку, чтобы постучать.

— Подождите, подождите, мадемуазель Кэтрин. Вы можете разбудить maman. Она будет недовольна, особенно если прихворнула. Позвольте, я пройду через задний двор и открою вам дверь.