Он медленно навалился на нее, заставляя ее тело двигаться в такт его желанию, и Кэтрин почувствовала под руками влажную кровь. Конечно же, она не… Но если это так, она была рада, безумно рада. Резкая боль прошла и сменилась странным первобытным восторгом. Они были связаны общей болью. Когда ее напряжение стало ослабевать, он вошел в нее глубже, безжалостно проникая все дальше, пока не стал частью ее, а она — его; их тела слились и стали неотделимы.

И хотя она почти лишилась чувств, когда он наконец отстранился от нее, все же сделала попытку отодвинуться как можно дальше. Он не мог этого позволить, и, когда снова привлек ее к себе, она ощутила его приятный мужской запах и тут же сжала зубы от физической боли. К глазам подступили горячие слезы, и хотя недомогание вскоре прошло, она не могла перестать плакать, и горькие слезы тихими тонкими струйками стекали на ее волосы.

Когда из ее груди вырвался тяжелый вздох, Наварро потянулся за своей рубашкой и вручил ей в руки, а потом положил ее голову к себе на плечо.

— Поплачь, minou[30], — сказал он, прижавшись губами к ее вискам, мокрым и соленым от слез. — Это твое право.

От этого его разрешения жгучие, беспомощные слезы только усилились. Они не прекратились и после того, как он успокаивающе провел рукой по ее волосам, и когда он вытащил из запутавшихся шелковистых локонов шпильки из слоновой кости.

Через некоторое время его терпение лопнуло.

— Довольно, малышка. Ты женщина, а не ребенок или раненый котенок. Давай-ка, прячь коготки, и мы вместе попытаемся найти утешение, которое ведет ко сну.

Кэтрин не сразу поняла, что он имеет в виду, и попыталась возразить, но было бесполезно. У нее больше не осталось ни сил, ни, говоря откровенно, желания с ним бороться. У его губ был сладкий, терпкий вкус вожделения, и, хотя ее вены не обжигал огонь страсти, его чувства в некоторой мере передались и ей, осушив слезы и унеся в царство темного, безрассудного удовольствия, которое она с удивлением вспомнила перед тем, как закрыть глаза.

Ее разбудил яркий свет, бьющий в лицо. Она раздраженно отвернулась, прячась от ослепительных лучей, не желая покидать утешающую обитель сна. Ей хотелось закрыть глаза руками, но они оказались зажатыми с обеих сторон. Странно. Она так устала. Глаза словно опухли. Все тело болело, как избитое…

Когда Кэтрин наконец полностью пришла в себя и медленно открыла глаза, ее ресницы задрожали. Скованность движений объяснялась лежавшим на ней стеганым одеялом, которое было плотно прижато с двух сторон сильными загорелыми руками. Над ней склонился мужчина, голый до пояса мужчина, и на его лбу выделялись недовольные сосредоточенные складки.

Рафаэль Наварро. Целую минуту Кэтрин смотрела в его черные глаза, почему-то думая, что они должны были быть яркими, желто-зелеными, как у огромных леопардов. Затем ее охватило невероятное смущение, и она медленно залилась краской, от плеч и шеи до густо покрасневших щек. Быстро отведя взгляд, она возненавидела себя за эту слабость и еще больше возненавидела его за то, что он стал свидетелем этого.

В углах комнаты, там, куда не проникал свет стоящей на прикроватной тумбочке лампы, еще таилась темнота ночи. Дверь резного шкафа у стены провисла и открылась, выставляя напоказ стопки сложенного постельного белья. Почувствовав дрожь от рассветной прохлады, несмотря на одеяло, Кэтрин поняла, что ее укрыли совсем недавно. Что же это за человек, который сначала вынудил принять его, а после позаботился о ее комфорте?

И что беспокоило его сейчас, когда он изучал ее при свете лампы, а его взгляд скользил по ней и одну за другой оценивающе изучал черты ее лица? Медленно протянув руку, он подобрал медово-золотой локон, который стал переливаться радужными полосками под его пальцами. Локон упал ей на грудь, и Рафаэль аккуратно пригладил его, уложив поперек розовой ареолы.

Резким движением, заставившим покачнуться матрас, он отпустил ее и встал.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Она осторожно взглянула на него, прежде чем ответить.

— Кэтрин. Кэтрин Мэйфилд.

— А твоя мать?

— Ивонна Виллере Мэйфилд.

— Твоего отца звали Эдвард, у него был купеческий банк на Роял-стрит. Боже!

Он поднес руку к голове, словно она болела, и провел пальцами по волосам и затылку. Повернувшись, он решительным шагом направился к звонку, который свисал с выкрашенной под мрамор деревянной каминной полки. Мужчина резко дернул за веревку, затем обернулся к Кэтрин, совершенно не обращая внимания на то, что почти не одет, и словно не замечая разительного контраста между своей загорелой коричневой грудью и белоснежной кожей ниже пояса.

— Почему ты мне не сказала?

Кэтрин подняла взгляд к балдахину над головой.

— Я пыталась, — наконец ответила она, стараясь на него не смотреть.

— Слабая попытка, когда смелость тебя оставила, — язвительно заметил он. — У тебя было время рассказать историю своей жизни еще до того, как мы сюда приехали, но я не припоминаю, чтобы между нами состоялся столь важный разговор.

Это ее задело.

— Конечно! — воскликнула она и посмотрела на него, сверкнув глазами. — Неужели ты думаешь, что вызывал симпатию, когда сидел там, поздравляя себя с успешной местью Маркусу? Ты мог уничтожить и его, и меня, если бы разоблачил мое присутствие на маскараде. Откуда мне было знать, что ты задумал более коварный план моей полной гибели? — Его лицо напряглось, но она не обратила на это внимания. — Что же касается моей слабой попытки рассказать все позже, то ты сам доходчиво разъяснил мне: кто я и что из себя представляю, совершенно не имеет значения. Ничто не могло встать между тобой и… и тем, чего ты жаждал. Что мне оставалось, кроме как поверить?

Он долго хранил молчание, и его взгляд был таким загадочным, что она вдруг ощутила неловкость. На его губах появилась легкая улыбка, затем он пожал плечами.

— Вне всяких сомнений, тогда я так и считал.

— Я вовсе не нахожу забавным подобное отношение, — выпалила она, приподнявшись на локте.

— Правда? Тогда какого черта ты делала на квартеронском балу?

Что она могла ответить на этот жестокий, вызывающий вопрос?

— Это… Это произошло по личной причине, которая вряд ли будет тебе интересна.

— Ты так думаешь? Скоро у тебя появится возможность убедиться, что я весьма интересуюсь делами Маркуса Фицджеральда.

— Не вижу причины удовлетворять твое любопытство.

— Как мне помнится, твой отважный спутник вчера не очень-то хотел сражаться на дуэли. Фактически я вынудил его принять бой. Интересно почему?

— Потому что он не хотел впутывать меня в вашу ссору, естественно.

Трудно было понять, согласился ли он с ее объяснением. Кэтрин сожалела, что даже не догадывалась, о чем он думал, когда смотрел на нее пристальным взглядом на бесстрастном, словно маска, бронзовом от загара лице.

— Сдается мне, — продолжал он, — что дуэль не входила в планы Маркуса на вечер. Возможно, в его планы входила ты. Может быть, ожидалось, что моя месть будет состоять в том, что я уведу тебя с бала, — тогда якобы оскорбленный Маркус появился бы на месте в нужный момент, вероятно, даже с твоей благородной матушкой, чтобы уберечь тебя от насилия? Я выглядел бы дураком и соблазнителем невинной девушки, разве нет? Разразился бы такой скандал, что меня снова выперли бы из Нового Орлеана.

— Как ты мог подумать, что я согласилась бы на такой кощунственный обман? — едва дыша, спросила она.

— Ты была на балу, не так ли? И после прекрасно сыгранного нежелания принять мое приглашение на танец сразу же сделала это. Более того, меня удостоили гораздо большей чести. Кто знает? Если бы я окончательно раскаялся в том, что погубил твою репутацию, то вполне мог бы предложить тебе выйти за меня замуж.

Ярость, горячая и неконтролируемая, закипела в груди Кэтрин. Она огляделась вокруг в поисках чего-нибудь, что можно было бы в него швырнуть, но ничего подходящего не оказалось: от прошлых жильцов не осталось вещей — ни бутылок, ни коробок, ни китайских безделушек, таких дорогих сердцу каждой женщины. Она приподнялась, прижав к себе одеяло.