— Неправильно. Залезай в кабину и нарисуй все с натуры. Потом еще раз нарисуй уже на память. Это позволит тебе хвататься за любой рычаг, не глядя на него, и ты не будешь шарить глазами по приборной доске, отыскивая нужный прибор. Инструктор на предварительной подготовке все равно будет заставлять тебя показывать все в кабине с закрытыми глазами. Так что тренируйся.
В первом полете с Ниной Борис на взлете упустил направление. Для того чтобы выдержать прямолинейность взлета, он еще раньше выбрал на горизонте высокий тополь. Когда же стал давить газ и самолет тронулся с места, нос самолета двинулся почему-то влево. Нажимом правой педали Борис остановил разворот, но, не успокоившись на этом, нажал педаль еще сильнее с целью вернуть самолет в первоначальное положение — носом на тополь. Самолет повернулся, а потом с еще большим угловым вращением ушел вправо. Что бы было дальше, он не знал, так как Соколова вмешалась в управление и выровняла взлет. После того как они сели, Нина спросила:
— Что это вы так резко работаете педалями на взлете? Так можно снести шасси.
— Хотел лучше выдержать направление, товарищ инструктор.
— А как вы его выдерживали?
Борис рассказал.
— Значит, тополь то влево, то вправо? Нельзя гоняться за ориентиром. Заметили нежелательный разворот, остановите его, а возвращать самолет в первоначальное направление нельзя.
И эту истину Борис услыхал впервые. Лагутин всегда ругал его за плохие взлеты, но никогда не говорил, как надо делать правильно. С первых же полетов с Ниной все сомнения Бориса о ее инструкторских способностях рассеялись. Он видел в ней прекрасного, терпеливого к его невежеству учителя. Первое время он допускал ошибки еще большие, чем с Лагутиным, но она спокойно объясняла ему их причины и рассказывала пути их исправления. Сергея или Валентина она, конечно, ругала бы за подобные вещи, но Бориса ругать было нельзя. Если те время от времени допускали ошибки по халатности или зазнайству, то Борис делал их из-за неуверенности в своих силах, и ругать его — значило усугублять ошибки. Поэтому она говорила с ним как можно спокойнее, стараясь со всеми подробностями обрисовать процесс каждой ошибки.
Однажды она сказала Борису:
— Вы здоровый, крепкий, молодой мужчина, а я все-таки женщина, и уж если я стала летчиком, то вам, как говорится, и бог велел. Я уверена, что вы будете летать хорошо.
Эти слова вселили в него уверенность и одновременно задели самолюбие. Теперь Борис не только учил заданное в отведенные для подготовки часы, но и свое личное время посвящал работе над нужными книгами, тренировке в кабине. Оставшись* наедине, он иногда вздыхал и предавался грустным размышлениям: «Все уже летают самостоятельно. Санька прямо с гауптвахты пошел на поверку, а я? Надо было спортом больше заниматься, а не по курортам ездить». И вновь открывал «Курс летной подготовки» и в сотый раз изучал «Что такое «козел» и как с ним бороться».
4
Еще несколько летных дней, и Нина представила Бориса на поверку. Судьба его, как летчика, решилась, конечно, раньше. За эти дни к нему пришло умение летать, умение чувствовать самолет. Это приходит так же, как к начинающему гимнасту после долгой тренировки «вдруг» приходит умение сделать на перекладине подъем разгибом, как к велосипедисту или конькобежцу приходит чувство равновесия. Только летное дело требует гораздо более высоких волевых качеств, чем что-либо другое.
В последних полетах с Ниной Борис видел, что ее руки лежат на бортах кабины. «Значит, самолетом управляю я? Я, я!» И до конца полета он ощущал, что управление находится в его руках.
Теперь он должен лететь с лейтенантом Журавлевым.
Командир, как всегда, подошел с улыбкой. Еще бы ему не улыбаться! Впервые в истории школы курсанты, минуя обучение на простейших самолетах У-2, обучались летному делу на строгих в управлении монопланах, и обучались успешно. Еще не было ни одной поломки и вообще ни одного авиационного ЧП (чрезвычайного происшествия).
Журавлев проверял Бориса без отклонений от правил, не так, как Высокова. В Высокове он был уверен еще до полета с ним, а Капустина надо было проверить тщательно. К тому же резкие отклонения от привычного полета могли отрицательно повлиять на него.
Полет прошел благополучно, и Журавлев остался доволен.
— Ну как? Полетишь один? — спросил командир, когда они вылезали из кабин.
— Полечу!
По-другому Борис и не мог ответить. Когда еще он и вовсе не был готов к самостоятельному полету, у него вертелась в голове мысль: взять да и полететь самому, лишь бы удобный случай представился. А уж на вопрос «полетишь?» он и тогда ответил бы положительно и, не задумываясь, полетел бы. Что бы из этого вышло, он тогда не думал, и только сейчас понял: непременно бы разбился.
— Да, сейчас ты вполне готов к самостоятельным полетам, — уже серьезно сказал Журавлев, Помедлил и добавил официальным тоном: — Разрешаю самостоятельный вылет. Делать все, как делал со мной и X инструктором. Несите «Ивана Ивановича»!
Валентин и Сережка с готовностью подхватили тяжелый мешок с землей, с нарисованными черной краской глазами и усами. Художник Женя даже здесь проявил свой талант и придал «Ивану Ивановичу» выражение радости, которую тот разделял с летящим самостоятельно курсантом. «Ивана Ивановича» посадили на инструкторское сиденье — самолет легкий, и если одну кабину оставить пустой, изменится центровка, и это может отразиться на технике пилотирования начинающего летчика.
Словно боясь, что командир передумает, Борис быстро впрыгнул в кабину, привязался и был готов. Нина сама сопроводила самолет до линии предварительного старта. Здесь она еще раз хотела подойти к Борису, но едва успела снять руку с плоскости, как тот, приняв это за разрешение на взлет, дал газ и, сорвавшись с предварительного старта, метеором пронесся мимо остолбеневшего от неожиданности стартера. Несколько мгновений — и он в воздухе. Один! Дал ручку влево, и самолет качнуло влево, дал вправо, и самолет вправо. Чудесно! Из передней кабины торчит лишь самая макушка «Ивана Ивановича», переговорный аппарат висит в бездействии, и из него не сыплются, как из рога изобилия, инструкторские нравоучения. А каким красивым ковром раскинулась внизу земля, какое чистое лазурное небо! Борис улыбался так же широко, как и «Иван Иванович». Посмотрела бы на него в этот момент Сережкина бабушка, и она сказала бы, что была права, когда писала внуку:
«Все, внучек, хорошо, но уж больно ты несерьезным делом занялся. Все степенные люди по земле ходят, а ты носишься по воздуху. В старину, дорогой, этим одни ведьмы занимались…»
На первый взгляд и в самом деле серьезного мало: взрослый человек везет на самолете мешок с землей, на котором нарисована смеющаяся рожа, и сам улыбается так широко, как никогда не улыбался. Лишь зайдя на посадку, Борис усилием воли согнал эту глупую улыбку.
За его полетом следили все. Журавлев, по мере приближения самолета к земле, приседал и приговаривал: «Так, вот так, так, так… Молодец!» А когда самолет зарулил на заправочную, Журавлев, забыв обо всем, затанцевал с флажками, повторяя нараспев:
— Прилетел, прилетел, наш Капустин прилетел!
Товарищи бросились поздравлять Бориса. Нина отошла в сторону. Она почему-то улыбалась сквозь слезы. Из всех курсантов Капустин сейчас был самым дорогим для нее. Ведь она вложила в его обучение столько тяжелого труда! Научить человека летать вообще не просто, а научить летать того, кто потерял веру в свои способности, в сто раз труднее. Это понимали все, и потому все так шумно радовались успеху. Журавлев, приняв от Бориса доклад о выполнении самостоятельного полета, пожал ему руку и пожелал всю жизнь летать с таким же вниманием, как он летал только что.
Летный день кончился.
После того как зарулили на место стоянки последние самолеты и курсанты во главе с механиками принялись за их подготовку к следующему летному дню, Журавлев нашел Нину и сказал ей: