— Я слыхал, что прибыл ты. Значит, думаю, зайдет… — приступил Епиха к разговору с новыми гостями.
— Обязательно, как же могло быть иначе! — грубоватым своим голосом согласился Гриша и метнул глазами влево: между ним и Ванькой Сидоровым сидит ядреная красотка, кажется Анохина дочка.
Как изменились все за годы его отсутствия! Ванька настоящим мужиком стал, усы изрядно пробились, а эта… почему он раньше не замечал ее?
«Что у них тут… сидят как сычи, — подумал он. — Неужто правда сватовство?» И он завистливо смерил Ваньку колючим взглядом.
Фиска слегка повернула к нему голову… Неприметная была вовсе девка, а как расцвела! Гриша сдержанно кашлянул в ладонь и тихо спросил: — Кажись, Анохи Кондратьича дочь?
— Его. Угадал…
Фиска попеременно глядела на парней, словно взвешивала их, — который больше стоит, который крепче может в сердце войти?
Из кути появилась Грунька. Она оперлась рукою на угол печи, прислонилась щекою к ее горячему гладкому боку. Кончик ее вздернутого носа и глаза были красны от непросохших слез. Во взгляде, устремленном на Ваньку, вспыхивали злые огоньки. Непередаваемая боль и гнев душили ее.
Ванька тревожно и виновато шевельнулся на лавке: он чувствовал во взоре любимой вполне заслуженный упрек. И все же он не мог отвести глаз от Фиски.
Груньке почудилось, что он сравнивает их обеих и что сравнение это не в ее пользу. Где же ей тягаться с зеленоокой румяной Фиской!
Четыре пары глаз вели одним им только понятный безмолвный разговор.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Ночью по деревне бродит волк. Мягко ступая лапами, он идет вдоль гуменных прясел, осторожно пробирается на задние дворы, откуда тянет запахом коровников, свиных засадок, — мясо, добыча влекут его. Густые тени осенней ночи скрывают его волчий обход. В улицы, хотя и безлюдны они, волк решается выходить лишь в редких случаях… Он очень стар, этот матерый волк. В открытой степи не житье ему, он отбился от стаи, где каждым щенок выхватывал у него из-под носа добычу во время набегов на пасущиеся табуны и отары. Он не мог уже участвовать В жарких схватках у трупов задавленных лошадей, — он выходил из этих схваток с окровавленной мордой и без единого куска теплого мяса, он был вечно голоден и зол. Голод пригнал его в деревню, здесь он прочно обосновался: днем лежал у околицы в густом коноплянике, а когда выдергали коноплю, перекочевал в ометы соломы на гумнах. Днем он отсыпался, но сон его был чуток и тревожен: как бы люди или собаки невзначай не открыли его убежища, а ночью выходил на поиски пищи.
Пища давалась ему с трудом: нужны были большая сноровка, хитрость и осторожность. Он недаром прожил долгую жизнь: сноровка у него была, хитрость — тоже. Но что волчья хитрость в сравнении с людской? Коровники и омшаники, за стенами которых слышалось блеяние овец, постоянно запирались на ночь, запирались крепко, надежно, а во дворах бродили сторожкие псы. Разве может он соперничать с хитростью людей? У них все заранее предусмотрено. И по части осторожности люди, обошли его, волка… Он ненавидел людей и боялся их. Случалось, встретится ему ночью в узком проулке человек. Человек остановится, увидав перед собою пару горящих угольками глаз. В глазах волка вспыхнут ненависть и страх, и он, косясь, прянет назад или в сторону и, мотнув ушастой головою, кинется через прясла.
Старый волк старательно избегал людей. Едва учует он приближение человека, — бесшумно отступает в непроницаемую тень или бежит без оглядки в свое дневное логово. Некоторые люди — редко, правда, не все — обладают счастливой для волков привычкой носить в губах крохотный огнистый светлячок. По этому светлячку, качающемуся в улице, он заранее узнает, куда идет человек, и безошибочно определяет его путь. Огонь во рту— разве это не еще одно доказательство таинственной силы человека? И не из того ли огонька берет свое начало стремительный взмах пламени, вылетающего из какой-то палки? Впрочем, нет, — он как-то видел, что пламя метнулось в его сторону, а светлячка во рту не было.
Ночью человек редко появляется на улице, еще реже на гумне. Зато у него есть собаки, которые спят неизвестно когда. Хитер человек! Он умеет охранять свое добро, и пища дается поэтому с большим трудом.
Однажды волку посчастливилось забраться в полночь к бурунy. Тяжестью своего тела он проломил на краю деревни ветхую лубяную крышу коровника и очутился в стайке. Не медля ни минуты, он прыгнул буруну на спину, насел на него, стал давить и душить. Бурун страшно замычал, заметался, всполошил собак… По всему порядку поднялся такой невообразимый лай, что волк испугался и убежал. А все из-за чего: у него не хватает зубов, и он не смог быстро перегрызть буруну горло, пресечь его рев. Что толку для него в том, что хозяева прирезали истерзанного буруна, — мясо досталось не ему…
— Ну и дерзкий! — ахали никольцы. — Вовсе с голодухи ополоумел, ничо не разбирает, не боится. Вот бы покнуть его из трехлинейки… да где ее взять?
Заядлые охотники как-то гоняли серого разбойника с дробовиками, одному даже посчастливилось опалить ему морду выстрелом чуть не в упор, — с этого раза волк и запомнил саднящий ожог и бессчетные колючки дробин, попавших в нос, — но выследить, где скрывается хищник, из-за темени так и не удалось. Охотники кинули эту затею, а сельсовет мер против волка не принимал;
После неудачного нападения на буруна беззубый старый волк несколько дней отлеживался в одном из своих укромных убежищ, не рисковал показываться на гумнах: пусть деревня успокоится, позабудет о его налете.
Днем он сторожко вслушивался в доносящиеся из деревни разноголосые звуки. В эти часы он особенно яростно ненавидел людей — они стояли на дороге к дымящейся кровью пище. Он стервенел от голода — и все же не трогался с места.
Однако голод в конце концов выгнал волка в деревню. Ночи стояли морозные, ветреные, и людей серому не встречалось. Только однажды, поздненько возвращаясь от Гриши Солодушонка, подгулявший Мартьян Яковлевич столкнулся в проулке с притаившимся волком. Он чуть пошатывался, но, увидев горящие во тьме глаза, перестал разом качаться, нагнулся к земле, нашарил под ногою какой-то короткий кол, да как жахнет этим колом по верхнему пряслу загородки:
— У-у т-ты, пропастина! Язви тебя!
Услыхав сердитый человечий окрик, волк бросился прочь. То то! — примирительно пробормотал Мартьян, швырнул вдогонку кол и зашагал своей дорогой.
С этого дня родились новые — волчьи — небылицы Мартьяна Яковлевича…
Над этими небылицами деревня покатывалась со смеху, — никольцы всегда умели ценить меткое слово, острую, веселую выдумку, волк отошел на задний план, — по деревне гуляли Мартьяновы россказни. Мартьян, как мог, издевался над труcocтью и слабостью старого хищника.
— И верно, — гуторили никольцы, — никого он еще не тронул. Боится на людей кидаться…
— Какой это волк, — подхватывали другие, — буруна задрать сил не хватило…
Волк был явно развенчан и посрамлен в глазах никольцев, интерес к нему со временем выветрился…
Поздней осенью, — ветры-хиусы уже проносили над Тугнуем снежные тучи и затвердела земля до весны, — поздней осенью, покончив с молотьбою, никольцы начали возить контрактацию на ссыпной пункт. И — годами так повелось, вошло в привычку — принялись поговаривать мужики о тяжести хлебосдачи, прибедняться: хлебушка и без того, дескать, мало, до нового урожая дотянем ли, останется ли на семена. Особенно ахали, вздыхали, спорили старики, а наиболее сноровистые из них прятали хлеб… разводили руками перед приезжим начальством.
Красные партизаны, — так прозвали артельщиков, — давно уж отвезли что с них полагается. Им и горя мало.
— Вам дивья, комунам, с вас что и взяли-то, курам на смех, а вот нас так жмут, — завистливо говорили единоличники при встрече с кем-нибудь из членов артели, — вам жить можно! Почему этак-то не жить! Отмолотились вы эвон когда, — на месяц раньше нашего, сдача у вас… какая это сдача, прости господи!