— …Мне злая доля ведома сызмальства… как и тебе. Нам друг друга с тобой не учить. Все знаем, все испытали. Нам с тобою теперь надо другую жизнь отведать — счастливую… хорошую. Чтоб радости и весельства было полно, — продолжая разговор, задумчиво произнес Ванька.
— Вот когда женишься, тогда я настоящую радость и узнаю, — пряча лицо в тени, прошептала Грунька.
— Жениться бы не штука, — ты девка стоящая. Раз нужду видала, да и я ее повидал, — настоящее, крепкое дело у нас пойдет, навеки. Но вот матка у меня… Отравит нам она все… повременим, покуда помрет, бог с ней. Согласна?
— Согласна, — наклонила голову Грунька.
— А покуда я так тебя любить буду.
И он обнял Груньку за плечи, поцеловал ее в горячие губы. Прильнула она к нему, задрожала вся.
И в тот, первый, вечер отдала ему Грунька свое девичество…
Второй уж год жила она с Ваней, встречались где и когда придется, не часто, чтоб люди не приметили, и второй год берегла свою тайну от всех как зеницу ока. Вот умрет старая Сидориха, тогда и можно открыться…
Когда брат Епиха спросил ее о Ваньке, у нее захолонуло сердце: неужто учуял что? Она собиралась и, виду не подавая, слушала: зачем ему понадобился Ванька, зачем Фиску заставляет надевать бравый праздничный сарафан?..
И вот она уже бежит по заречью…
«Неужто?! — пришла ей в голову внезапная догадка. От этой догадки под сердцем стало холодно. — Неужто? Да ведь Ванька не просил его? А… может, и просил?!»
Грунька опустилась среди дороги на жесткую подмороженную землю, будто сами подогнулись ноги, но тут же, быстро оглянувшись вокруг, — не увидал ли кто? — подскочила и опрометью бросилась в Албазин… постучала легонько в знакомое окно.
На счастье, Ванька был дома, вышел к ней за ворота.
— Запыхалась-то, зачем так бежала? — удивился он ее необычайной возбужденности, неурочному ее приходу: никогда еще Грунька не отваживалась стучать в окошко, появляться у его ворот средь бела дня.
— Дело есть! Тебя Епиха звать велел. Живо, говорит, чтоб сбирался. Счас чтоб шел…
— Какое дело?
Грунька пытливо взглянула на него:
— Тебе лучше, кажись, знать?
— И не ведаю… Ты чего так уставилась?
— А ты чего? Ну, сбирайся.
Ванька сходил в избу за шапкой, оделся, и они проулками зашагали к тракту.
Всю дорогу почти они молчали.
— А матка твоя как? — спросила наконец Грунька.
— На печи который уж день лежит, охает.
— Помирает, что ли? — не могла скрыть радости девушка.
— Который уж месяц она помирает. Ждешь ты, я вижу, не дождешься…
В этих словах почувствовала Грунька и жалость к матери, к ее страданиям, и укор себе…
7
Удостоверившись, что сын-командир приехал не на побывку, не родителей проведать — да разом и улететь на легкую городскую должности, а вернулся совсем — осесть в родной избе, жениться, войти в колхоз, вместе с артельщиками поворачивать семейщину на новый путь, — Егор Терентьевич заметно повеселел.
В первые дни Гриша все расспрашивал об артели, о сельсовете и кооперации, его интересовало, много ли на селе партийцев и комсомольцев, как работает клуб, школа, делегатские женские собрания… Егор Терентьевич отвечал как мог, постепенно вводил Гришу в круг деревенских дел. Некоторые его ответы явно не удовлетворяли сына: он не знал цифр, говорил: «А кто ж его ведает…» В одном только не сбивался Егор Терентьевич: о чем бы ни шла речь, он нет-нет да и свернет на артель, на Епихину болезнь, на нехватку в артели развитых людей, годных в руководители сложного и нового для всех хозяйства. Изо дня в день он неприметно приучал Гришу к мысли о том, что председателем должен стать именно он, Гриша, больше некому. И то, что Гриша податливо шел к тому, к чему его так настойчиво вели, наполняло Егора Терентьевича несказанной радостью.
Что его, Егора, могло ждать в дальнейшем, не явись на выручку сын? Из председателей его убрали… И вот, слух идет, будут вскорости чистить артель. Кто скажет: не прицепится ли и к нему какая-нибудь новая язва из района, не попомнит ли его обмолвку? Все может случиться! И вылетишь не только из кладовщиков, но и вовсе из артели. «Это у них просто…» С другой стороны, недругов из-за этого колхоза у него развелось видимо — невидимо: старики никак не могут забыть, что он не послушал их, вошел в колхоз, да еще председателем стал, а ведь они то его своим считали, справным хозяином…
Все эти опасения и страхи теперь позади, следа от них почти не осталось: теперь у него, Егора, крепкая опора рядом — сын-командир. И не просто командир, а подымай выше — комсомол! Теперь ему плевать на злобу стариков, на их выдумку о его кулачестве.
В первые дни Егор Терентьевич не отходил от сына. Он часами просиживал с ним, вел обстоятельные беседы, рассказывал и в свою очередь расспрашивал о Красной Армии, о городах, о российских колхозах, которые доводилось видеть Грише летом во время лагерных сборов. Он водил Гришу то к одному, то к другому артельщику, как будто не только его семья, а весь колхоз обязан был разделить с ним его радость встречи с сыном. Делалось это не без умысла: пусть Гриша покажет себя во всем своем блеске, а… потом уж может и заявление писать о приеме.
Егор Терентьевич не скупился на угощение. Он часто звал к себе в гости, а если и сам шел к кому с Гришей, непременно делал крюк до винной лавки.
Как-то раз допоздна просидели они у развеселого Мартьяна Яковлевича. Тот потешал Гришу прибаутками и невероятным историями и так накачался, что Анна поволокла его из-за стола на постланный в сенях тулуп.
— Важно, от это важно! — икал Мартьян, трухлявым мешком повисая на руках жены…
На следующее утро Мартьян Яковлевич заявился к Грише: болела, голова, нужно было опохмелиться.
— Ну и слабый ты, Мартьян Яковлевич… поглядел я на тебя, — улыбнулся Гриша.
— Водка крепкая, я тут ни при чем!
— А ты много не пей, если крепкая. Сколько можешь, столько и выпей. Знай себе меру… как я.
— На то ты командир, поученый человек.
— Э, брат, эти разговоры мне не по душе. И ты не меньше моего на своем веку повидал, не прибедняйся где не надо. — Гриша по-отцовски исподлобья глянул на собеседника и опять улыбнулся ясными глазами.
Улыбнулся и Мартьян:
— А ну давай опохмелимся, что ли?
— Это можно, немного.
— Да, конечно, немного, чтоб на другой бок опохмелка не вышла, — рябоватое лицо Мартьяна собралось гармошкой.
Они стали опохмеляться втроем: Егор, Мартьян и Гриша, — и медленно потянулась застольная беседа — как вчера, как все эти дни.
Гриша выспрашивал, как работала артель на сенокосе и во время страды, и не переставал изумляться:
— Как?! Все скопом и работали?
— Сообща, по-артельному… как следует, — не без гордости отвечал Мартьян Яковлевич.
— Без разбивки на бригады?
— Какие еще бригады, — не знаем! — огорченно воскликнул Мартьян.
— Никто нам не объяснял, — подтвердил Егор Терентьевич, — Я тебе уж сказывал: скот у нас на Тугнуе, там бабы и девки.
— Вот, значит, и бригада, животноводческая бригада.
— Пущай так, — согласился Мартьян Яковлевич. — А мужики сообща пашут, косят… Чем плохо?
— Когда колхоз небольшой, и без бригад обойдется, — пояснил Гриша, — а если в артели сто, к примеру, дворов да посеву тысяча гектаров, — тут уж, как ни вертись, доведется на бригады разбить всех… Не будет же хлеб у Дыдухи ждать, когда вы на Богутое управитесь. Надо всюду разом начинать, если время терять не хотите, боитесь морозу.
— Мороз — оно главное! — вставил Егор Терентьевич.
— Вот то-то! Да и без мороза осыплется, если перестоит. А что артель наша расти будет, в этом не сомневайтесь. Сами же говорили, что тащат уж заявления, просятся.
— Дак и просятся, — подтвердил Мартьян Яковлевич, — раз мы им показали… будешь проситься!
— Вот видишь! А чем дальше, тем все больше показывать на примере будете, как лучше хозяйствовать: артельно или в одиночку, — тоном учителя сказал Гриша. — Хоть и семейщина, а глаза-то у нее не в кармане, — увидят и валом повалят… С весны придется бригады создать.