— Да уж, видно, доведется, — кивнул Мартьян Яковлевич.

— И еще надо будет одно дело провести у нас. Вот, слышал я, делили вы доход по едокам. Неправильно это, кулацкая уравниловка называется. Добро, что вы народ всё свой, дружный, работали все на совесть, а когда много вас накопится, да лодыри заведутся вдруг… как тут поровну делить? Один как конь возил, а другой с ленцой, лишь бы время провести… Как тогда? Не придется тогда поровну, по едокам, делить урожай, потому обида выходит настоящим работникам, поблажка лодырю.

— И верно! — подкинув двумя пальцами в рот конец бороды, тряхнул головою Мартьян Яковлевич.

— Еще бы не верно! Сейчас, когда вас полтора десятка хозяев, каждый друг за дружку ручается, да и доглядывать может. А когда станет сотня — пойди погляди, узнай каждого… Тут учет нужен строгий. Учетчиков заведем, бригадиров, в правление настоящего счетовода посадим… Каждому артельщику книжку дадим, станем записывать его выработку.

— Ну и голова у тебя, Григорий Егорыч! — восторженно воскликнул Мартьян. — Тебя бы председателем поставить, живой бы рукой порядок произвел…

Егор Терентьевич долгим взглядом поглядел на сына.

— Не моя это голова, — скромно отвел похвалу Гриша, это у нашей партии голова. Это не я придумал, — партия.

Всё единственно, — возразил Мартьян Яковлевич. — Партия придумала, а мы и не чухаем. От тебя впервой слышим. Выходит, ты для нас вроде партии… Громадный колхоз — это ты правильно — вырастет у нас. Беспременно вырастет. И тогда книжки, счетовод, контора…

Они протолковали до обеденной поры…

Доходила уже вторая неделя, как приехал Гриша, а Егор Терентьевич все оттягивал и оттягивал час встречи его с больным председателем. Пусть Гриша войдет в артельные дела, все узнает, все выспросит, со всеми перетолкует, — во всеоружии должен он предстать перед Епихой.

И этот час настал. Гриша сам пожелал навестить больного.

8

В прибранной чистой избе стояла тишина. Посередь избы, на полу, бесшумно играл клубком пряжи пестрый котенок. Приподнявшись на локте, Епиха задумчиво разглаживал пальцем льняные волосы дочурки, уткнувшейся лицом в его подушку.

Переступив порог, Ванька быстрым взглядом скользнул по избe и, подойдя к кровати, протянул больному руку:

— Здорово, Епиха. Зачем звал?

— А, пришел! — отвечая на рукопожатие, живо отозвался Епиха. — Экий ты скорый, Ваньча! Так сразу и выкладывай ему… Бери-ка стул, садись… Что давно глаз не кажешь? Не грех бы и проведать старого друга. Слыхал поди, какая оказия со мной?

— Слыхал, да всё недосуг. Известно: молотил. Помощники у меня, сам знаешь…

— В артель-то когда надумаешь?

— Да надумал уж, весной с вами вместе…

— Вот это ладно!

— Ради того и звал? — с сомнением спросил Ванька.

— Да нет же… Тут, видишь, одно дело имеется, — Епиха чуть замялся, — одно небольшенькое дельце… Ты пошто не женишься-то? — неожиданно спросил он.

Ванька повернул голову к девушкам, — Грунька, приведшая его сюда, молча сидела на лавке у передней стены рядом с разодетой, в ярком многоцветном сарафане, зеленоглазой незнакомой красавицей, и обе враз вспыхнули.

«Наваждение какое-то!» — в замешательстве подумал он.

— Что ж молчишь? — нетерпеливо вернул его к разговору Епиха. — Сказывают: будто девки твоей матки побаиваются, не идут за тебя?

— Может, и так… А может, я и сам на казнь никого вести не хочу, — раздумчиво ответил Ванька. — Жду вот своего срока, — куда спешить. Батька покойный как, бывало, просил: женись, дескать, будет тебе без бабы мыкаться, дай умереть спокойно…

— А матка?

— Она на этот счет помалкивает. Чует поди, что из-за нее не тороплюсь… Спешить, говорю, некуда…

— Как некуда? — взмахнул рукою Епиха. — Всех лучших невест разберут, с чем тогда останешься?

— Не разберут! — уверенно возразил Ванька. — На мою долю останется… Ты почем знаешь, может, у меня невеста уж есть?

Епиха разочарованно вытянул губу:

— Ну, ежели есть, об чем тогда разговор… А как зовут ее? Не выдержав долгого взгляда Ваньки, его тягостного молчания, Грунька сорвалась с места, кинулась в куть.

— А не скажу! — хохотнул неловко Ванька.

— Не скажешь? Что я, невесту у тебя отобью, что ли? — загорелся Епиха.

— Все равно не скажу, и не проси, — упрямо повторил Ванька.

— Ну, значит, и нет у тебя никакой невесты, — заерзал Епиха головой по подушке. — Нету… брехня одна! И вот… получай себе невесту, — он оперся на локоть, протянул указательный палец к зеленоглазой красотке. — Фиска… Тебе, Ваньча, пора, да и ей пора… Чем не хороша девка? Не хороша, скажешь?

Ванька во все глаза смотрел на девушку, она — на него, и что-то непонятное творилось с ним: будто сладкую, светлую грусть вливал в душу пристальный взгляд изучающих зеленоватых глаз, боже мой, до чего красавица девка!

— Фиса, это Ваньча, что я тебе говорил, — не умолкал Епиха. — Тот самый. Мы с ним в одной части служили: мне уж вольную получать, а он только что прибыл. Еще в казарме я понял: сокол! Знаю, за кого ручаюсь. Тебе нужен был такой вот… как я. А чем он хуже? Шумит, конечно, поменьше моего… Зато во всем прочем не уступит ни мне, ни вашему Изотке… А бравый какой — ты погляди! Разве мне за ним угнаться? Тут я с ним тягаться не стану, — рассмеялся он.

Углы Фискиных губ тронула малоприметная улыбка. Ванька ответил ей тем же. И оба продолжали глядеть друг на друга, смущенные и немного смешные.

— Да что ж ты молчишь, Фиса! — с напускной строгостью накинулся на нее Епиха. — Не глянется тебе парень? Старый, небравый? Тогда я тебе помоложе предоставлю: Корнеева Саньку или Оську. Оба комсомольцы. Санька вон стих о тракторе сочинил… Эти куда поюнее, год-другой — и в сынки тебе в самый раз сгодятся. На зеленых тебя потянуло, что ли? Чтоб был мужик у тебя годов на пять помоложе?

Фиска возмутилась:

— Тоже комсомольцы! Банде поддались, по приказу бандитов первые заявились… Пошто же Изотка-то не струсил, кутузки не испужался? Этих бы из комсомола мокрой метлой! Кого ты мне навязываешь?! Таких-то я и без тебя сыщу…

— Ага! — с деланным злорадством перебил Епиха. — Проняло? Заговорила! Отвечай же счас: подходит тебе мой женишок или крест ставить?

— Я его не хулю… только разных там Санек до Осек…

— О Саньках забудь! Не о них речь, это я к примеру. Раз не хулишь, значит… — Он поглядел на Ваньку.

Парень неподвижно сидел на табурете, будто прирос. — Что же ты, — как родить собираешься! Я его соколом величаю, а он вороной расселся… Подойди хоть к девке, погляди на нее, познакомься… Беда мне с вами, чисто запарился. Нелегкая эта должность — лежачим сватом быть. Умаялся не лучше, чем покойный Алдоха, когда Лампею за меня сватал. — Епиха провел ладонью по лицу.

— Иди ж, говорю!

— Вороны тоже летают, — произнес, чтоб не остаться в долгу, Ванька.

Ему не хотелось ударить в грязь лицом в присутствии красивой, непостижимо влекущей его девушки. Он продолжал сидеть.

— Видали вы такого! Огрызается, а сам ни с места. Да пойдешь ты? — крикнул Епиха и легонько стукнул парня тылом ладони по плечу.

Ванька, будто нехотя, поднялся и пересел на лавку близ Фиски, влево от нее. Он был смущен до предела.

— Вот красная девица! Ух! — облегченно выдохнул Епиха.

Заскрипела дверь, и в избу вошли Егор Терентьевич с сыном. Гриша был одет по-военному.

— Еще одного женишка бог несет! — привскочил на кровати Епиха.

— Что ж у вас, сватовство затеялось? — перекрестившись и поздоровавшись, покосился на молодых гостей Егор Терентьевич.

— Это я смехом, — ответил Епиха. — Ну, здорово, Гриша, проходи, гостем будешь. И до меня, значит, очередь у тебя дошла?

— Дак и дошла. Все собирался к тебе, да чуть не полмесяца и просбирался, — сказал Гриша и, поздоровавшись с Епихой за руку, сел на лавку вправо от Фиски.