Колхоз обязан показывать пример всей деревне, как бы мал он ни был. Это наставление ленинградца Егор с Епихой хорошо запомнили. Они ждали только настоящего вешнего дня, — вот-вот схлынут неожиданно накатившие заморозки, земля чуть отойдет, подсохнет, и тогда колхоз раньше всех выедет на пашню. Уже все готово у них! И такой день настал. Спозаранку в Егоровом обширном дворе собрались артельщики — с сынами, с бабами, с девками.

Епиха поднялся на крыльцо, крикнул оттуда:

— Товарищи колхозники! Начинаем нашу первую колхозную вёшную… В грязь лицом перед одноличниками не ударим! Предлагаю краткий митинг, товарищи!

— Говори, говори!

— Сказани, Епиха! — загудели артельщики.

— Так вот, товарищи, выезжаем, значит, на сев. Думается мне, благословлять вас не надо: и без благословения вы сто очков вперед всем дадите… всей старине семейской. И когда посеем на большой палец, давайте переходить на правильный устав, не годится нам с вами на полдороге останавливаться. Общий скотный двор заведем. Колхоз так колхоз — по-настоящему! А там, глядишь, и другие к нам придут, не забывайте этого!.. — Епиха на минуту умолк, улыбнулся и, будто спохватившись, продолжал — Да, вот совсем мы с виду упустили. Кругом колхозы крещеные, кругом им названия дадены, а мы даже в устав забыли записать… Как прозываться-то станем?

— Наш колхоз самый первый в деревне, — сказал стоящий у телеги Карпуха Зуй, — он начинает колхозный день семейщины. А с чего начинается день, товарищи?.. Заря! Вот тебе и название!

— Зори разные бывают, Карпуха, — подошел к крыльцу Мартьян Яковлевич. — Разные зори… Ты забыл, что мы с тобой красные партизаны. Забыл, что первые зачинатели колхоза, все здесь, — он обвел глазами двор, — красные партизаны.

— Ну, тогда пусть и будет «Заря красного партизана», — поспешил согласиться Карпуха Зуй.

— Оно, конешно, это самое дело, — возразил ему Корней Косорукий, — как мы все партизаны, то так и назвать… А то с зарей-то длинно получается.

— Верно! — воскликнул Мартьян Яковлевич. — Просто и ясно: «Красный партизан».

— Здорово, лучше не надо! — подхватили артельщики.

— Закрепим, значит! Так и писаться станем — «Красный партизан». Правильно! — взмахнул рукою Епиха. — Ну вот в весь митинг… Поехали!

Громыхая плугами, подводы артельщиков выехали на бугорок за деревней. Заслонясь ладошкой от сверкающего солнца, Епиха глянул на тучный кусок степи, на котором не будет уж больше ни одной межи, — на их колхозный неоглядный загон. Взмахом руки он сбросил в телегу шляпу, и ветер по-ребячьи, быстрыми и легкими порывами, начал баловаться его волосами, ласкать лицо.

Епиха положил руку на плечо сидящей рядом с ним Лампеи и закричал так, что разнеслось далеко по степи:

— Вот оно… когда настоящая-то советская власть для нас открылась!

10

Изотка вернулся из города незадолго до вёшной. Он порадовал Ахимью Ивановну немалым заработком и подарками, в семье держался как-то по-новому, по-городскому, но с прежней, впрочем, скромностью и, как раньше, уединялся курить на задний двор. Он восстановил старую связь с избачом, с ребятами-комсомольцами, пропадал часами в избе-читальне и, приходя оттуда, помогал Мартьяну Яковлевичу уламывать родителей насчет колхоза.

— В консомоле-то тебя настрочили, видать, ты и шеперишься… Хоть бы ты не зудел! — огрызался на него Аноха Кондратьич. Вот и сейчас все они трое — Аноха, Ахимья, Изотка — стоят посреди избы, возбужденные, взволнованные, а старик так и вовсе на себя не похож.

— Доколе еще ждать вам, шататься? Прождете! — сверкнул синими глазами Изотка.

— Да и то верно, батька, — поддержала сына Ахимья Ивановна. — Как бы уж нынче они на пашню не выехали… не опоздать бы…

— Опоздать! — заревел Аноха Кондратьич. — Все им опоздать! Ну и жисть наступила, как на тройке гонят… Голову закрутили… Опоздать, мать вашу!..

— Реви больше! — сердито одергивает его Ахимья Ивановна. — Чо с твоего реву?!

Аноха Кондратьич осекся, присел на лавку к столу, повернулся к Изотке и просипел:

— Пиши, пиши… заявление. Счас же пиши… Покуда не отдумал. Пущай матка сама снесет им…

Изотку не надо торопить, — бумага и карандаш у него в кармане приготовлены. Он выложил свою канцелярию на стол.

— Вот! — отдуваясь, проговорил Аноха Кондратьич. — Прошу, дескать, принять меня…

— Со всем семейством, — добавила Ахимья Ивановна.

— Со всем семейством, — повторил Аноха Кондратьич. — Снеси ты им, старуха…

Она быстренько завязала на голове праздничную бравую кичку, взяла у Изотки бумажку, перекрестившись, вышла со двора.

Из окон высунулись соседки:

— Куда ты, Ахимья, вырядилась… адали праздник какой?

— Похоже, что и праздник… — отвечает Ахимья Ивановна, — к Егору Солодушонку иду, заявление тащу. Хотим, мол, к вам, примайте, вписывайте… Что толковать!

Одна из соседок кричит ей зло вдогонку:

— На другой-то конец, за версту пошла! Пошто не подождала, когда своим десятком сберемся?

Чуть прихрамывая, она идет вдоль Краснояра, очень спешит, — мало ли крикунов и завистников, всех не переспоришь. Ворота Егорова двора настежь, и во дворе пусто. Ахимья Ивановна входит в избу:

— Где хозяин, артельщики?

— Эка, хватилась! — говорит Егорова жена Варвара. — Укатили на пашню… целым обозом, — она улыбается в сознании недосягаемого своего превосходства.

Ахимья Ивановна безвольно как-то опускает руку с зажатым меж пальцев листком бумаги:

— Опоздали… так вот и есть!

И торопко поворачивает к двери.

Аноха Кондратьич ревет на весь двор, — куда запропастился лагушок с дегтем, не мазана телега!.. Что так мешкает Изотка, ушедший на задний двор за конем… Где это ключ от плуга?!

Старик ворчит, выкатывает из завозни телегу, тащит на нее плуг, хватает со стены предамбарка сбрую, — ничто сразу не попадает под руку…

Наконец-то он выехал со двора… гонит во весь дух…

За околицей, уже подъезжая к партизанскому клину, Аноха Кондратьич услыхал позади стук копыт, мягкое звяканье телеги. Обернулся — его нагоняет Олемпий. Этот тоже с плугом, со всею снастью.

— Куда? — придерживая коня, крикнул Аноха Кондратьич, — Поди к артельщикам… или сам по себе?

— К ним! — откликнулся Олемпий Давыдович. — Куда же боле! Вижу, ты мимо ворот пробежал — и вдогонку. Сразу смекнул… У меня-то все уж в припасе было. Тебя только и ждал.

— Меня? — Аноха Кондратьич вытянул коня по спине концом вожжей. — Но-о! Будешь ты оглядеться!..

Артельщики черными букашками разбрелись по загону — пашут. Щурясь от солнца, Лампея долго глядит: кто там скачет по дороге… кто эти двое?

— Кажись, батя?.. Да и впрямь он! — воскликнула ока и побежала через все поле к мужу. — Епиха, глянь!

— Нашего полку прибыло! — как мельница замахал руками Епиха…

Близ дороги Мартьян Яковлевич… Потный, грязный, он выворачивает из крутого пласта отбеленный плуг, останавливает запряжку. Он увидал тестя, и рябое, исполосованное черными струями пота лицо его широко поплыло в улыбке:

— Задали ему, знать, перцу Ахимья с Изоткой… Ну и теща! Добро пожаловать до нас, до колхозников! — закричал он. — Собща-то веселее!

— Мы и то… — отозвался Олемпий Давыдович.

Он, видать, собирается сказать еще что-то, но Мартьян перебивает и смеется-смеется:

— Давай, давай! Знаем!

Словно боясь потерять что, старики поспешно сбрасывают плуги с телег.

11

Из дневника двадцатипятитысячника Силина.

…В моем колхозе сев успешно подходил к концу, и я изредка выезжаю в Никольское. Клуб нынче подведен под железную крышу. Она горит на солнце чистым, нетронутым серебром — совсем новенькая. Но в клубе пока что летнее затишье: народ весь на полях, надо кончать сев, никольцы торопятся, село пустынно. Зато в праздники, с утра до ночи, на привычном месте сборищ — у сельсовета — толпится и колгочет такая масса людей, что клуб не смог бы вместить их всех. Да и не обжит он еще, этот клуб, с непривычки не вдруг-то и зайдешь, не тянет туда семейщину. Лето к тому ж, на улице вольготнее дышится. Людно по воскресеньям у сельсовета. Кучками и поодиночке приходит и уходит народ. Одни сменяют других. Но говорят все разом, не говорят, а ревут, — так повелось здесь искони, когда нет еще единого мнения. А тут его нет, ибо дело неизведанное, неслыханное, чудное какое-то дело — работать сообща.