Как только Аким Морев и Астафьев появились у стога, так с ближнего лимана — в сорока — пятидесяти метрах от стога — поднялось неисчислимое множество разнообразной утки: кряква, чирки, широконоски, шилохвосты, гоголи. Отлетев, как туча, они опустились неподалеку, на следующий лиман, где, казалось, и присесть-то негде: так тот лиман был забит дичью.

— Эх! — вскрикнул Аким Морев. — Почему мы сразу ружья не прихватили?

— Успеем, Аким Петрович. Давайте переодевайтесь и пошли на островок.

— По воде?

— А то? Не по воздуху же, — и Астафьев, подойдя к машине, разложив ружье, сам первый начал переодеваться.

Сумерки спускались, как всегда в степи, быстро; предметы еще больше укрупнились, водяные пространства как-то удлинились, и вода стала неприступно пугающей.

— Ну, Аким Петрович… с богом, — пошутил Иван Петрович, беря ружье и патроны, желая помочь Акиму Мореву переправиться на островок. — Вы на какой?

— Помогите академику, — шепнул Аким Морев, хотя ему самому впервые приходилось идти по талой воде и он побаивался ее.

— Аким Петрович, — вмешался Астафьев. — Я думаю, Иван Евдокимович пусть садится вот на тот островок. Иван Петрович, отведите его. Засаду устрой. Знаешь, как? — И, несмотря на то, что Иван Петрович кивнул головой, Астафьев все-таки продолжал: — Наберете колючки и сделайте из нее бочку. В эту бочку пусть и садится академик. Иван Евдокимович, вы хоть раз охотились на гусей?

— Не раз. Знаю, — ответил тот и зашагал по воде, говоря: — Никого мне в помощники не надо: один справлюсь.

— Не утоните, — встревоженно предупредил Аким Морев.

— Экая мамаша, — смеясь, ответил академик, булькая водой, поблескивая резиновыми сапогами. — Тут, дражайший Аким Петрович, ежели захочешь утопиться — не утопишься. Разве только лежа, и то потребуется, чтобы на вас кто-нибудь навалился. А дно-то какое, как гуттаперча. Торф, покрытый налетом солончака. Видите по берегам рыжину — это от торфа. Как эти лиманы называются? — уже еле слышно донеслось от академика.

— Красные воды, — ответил Астафьев, с восхищением глядя, как смело академик пробирается к островку, все больше и больше утопая в густом, переходящем в ночь сумраке. — Пошли, Аким Петрович. А вы, Иван Петрович?

— На страже останусь.

— Ну, там поллитровочка есть, отпивайте за удачный выстрел, — посоветовал Астафьев и тронулся, уводя и Акима Морева.

Они сначала шли берегом лимана, то и дело спугивая дичь: она поднималась так, словно кто-то отбрасывал с воды черное покрывало, и Аким Морев невольно хватался за ружье. Это видел Астафьев и предупреждающе, как бы не замечая его суетливости, сказал:

— Сядете на островок — и ждите. Гуси дадут о себе знать криками.

— А утку как? Не будем стрелять?

— Нет. Она уйдет от нас на другие лиманы и не прилетит. При первом выстреле поднимется и уйдет. Ну, налетит на вас, тоже, конечно, стреляйте. Хотя не интересно. Гуся — интересно. Так вот, они скоро потянутся с кормежки. Обычно летят низко и переговариваются. «Как, дескать, покушалось, не пора ли нам на воду, где сядем?» и прочее-прочее… На своем, конечно, языке. Бейте в «переговоры» или ловите момент: несмотря на тьму, на какой-то миг, на какой-то, уловимой только охотниками, грани, вы на миг-мигов увидите гусей: и бейте в этот миг-мигов. Идите за мной, вот на этот островок, — и Астафьев первый шагнул в воду.

У Акима Морева почему-то по телу прошла дрожь. Он прекрасно умел плавать, великолепно держался на воде: мог сидеть, стоять столбом, лежать без движения… и, однако, вступив в воду, он задрожал, чего-то боясь.

«Вот еще, чепуха какая, — мелькнуло у него. — Волгу, бывало, переплывал». «Но это «бывало», — возразил ему кто-то. — А теперь-то ведь ты уже не «бывало». — «Ерунда! Чепуха!» — снова успокаивая себя, подумал он и зашагал следом за Астафьевым.

Выбравшись на островок, устроив из трав-колючек засаду, Астафьев наставительно сказал:

— Сидите смирно… будто днем: гусь не то видит ночью, не то чует человека. Сидите, как пень… и только при лёте моментально выпрямитесь и стреляйте. Стреляйте чаще. Ну, желаю успеха, — и пошел в сторону, хлюпая по воде.

Хлюп-хлюп, хлюп-хлюп, — слышалось сначала громко, потом все тише и тише, затем все заглохло… и только временами вдруг доносились насмешливые вздохи Астафьева.

«Значит, все еще идет», — думал в эти минуты Аким Морев, однако неотрывно смотрел во тьму неба, напрягая слух, ожидая гусиного «переговора».

Вскоре все стихло.

Молчало темное, усеянное яркими звездами небо, молчала, туманно поблескивая, вода, молчали укрупнившиеся во тьме кустарники, колючки-травы, молчали охотники, только временами где-то встревоженно заговаривали утки, и те наконец смолкли.

Мертвая тишина стояла, может быть, с час, но на охоте, когда находишься в напряженном состоянии, час порой кажется годом.

И вот где-то, очень далеко, ночную тишину нарушили особенные, присущие только гусям, предостерегающие переговоры. Казалось, опытные старики предупреждали молодежь:

— Не торопитесь, успеете. Поспешишь — людей насмешишь и еще хуже — жизни лишишься, — но другие, молодые, гневно, будто ребята, которым хочется спать, протестовали, говоря:

— Ну вас, папаша и мамаша… вы сроду одно и то же: гляди — не споткнись, гляди — не упади, гляди — не поскользнись. Гляди да гляди… а мы покушали, и спать охота. Спать.

Эти переговоры, переведенные каждым охотником по-своему, приближались и приближались, становясь все яснее… Послышался посвист крыльев… и Аким Морев заерзал в своей засаде, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, рассматривая небо, отыскивая более светлую полосу, одновременно прислушиваясь к приближавшейся болтовне — спорам гусей.

И вдруг тьму прорезал огненный кинжал, затем прокатился гром выстрелов, а следом за ним одобрительный вскрик:

— Эге!

«Ну что же. Астафьев сел впереди меня, значит будет перехватывать, а мне — перепуганного гуся стрелять. Черта с два его возьмешь», — с досадой подумал Аким Морев и опустил ружье, но в этот миг гуси, встревоженные и взволнованные выстрелом, как бы насели на голову Акима Морева, затопили его. Он крутанулся на месте и, ничего не видя в темном небе, даже ярких звезд, куда-то выстрелил и раз и два, затем нагнулся, будучи уверен, что сейчас гусь шлепнется в воду… Вот сейчас, сию минуту… вот-вот… Но вода была также спокойно-туманная, и на душе у Акима Морева тоже возник тот самый туман-грусть, какой появляется у охотника, когда он бьет наверняка и мажет.

«Позор! — мысленно попрекнул он себя. — Не надо спешить. Нет, вернее, надо спешить: тут промедление смерти подобно. Надо брать на штык, а не в хвост. Хотя птица уже перепугана Астафьевым. Вот если бы на меня налетела не перепуганная», — так утешал себя Аким Морев, но в эту секунду слева тьму снова прорезал огненный кинжал, затем прокатился выстрел и опять одобрительный вскрик:

— Ага-а-а!

— Значит, дважды напуганную птицу и ту снял Иван Евдокимович, — с грустью прошептал Аким Морев. — Выходит, я ерундово стрелял. Значит, я… — но дальше он уже шептать не мог: гуси полетели со всех сторон — справа, слева, сзади, впереди. Они летели, переговаривались, ругались на своем языке, гневно вскрикивали, когда то Иван Евдокимович, то Астафьев палили в них, и что-то по своему кричали по адресу Акима Морева, очевидно осуждая и подсмеиваясь над его промахами. А промахов у него было много: он уже палил на каждый звук, не разбирая, куда бьет и зачем бьет, и только когда до него донесся предупреждающий крик Астафьева: «Не спешите», — он чуточку притих, но душу его уже томила досада: «Они набьют, а я вернусь с пустыми руками. Верно, если мажешь… бывает ведь так… надо ружье на какое-то время отложить и начинать вроде сначала». Он отложил было ружье, но в эту секунду на него налетели гуси, и он на какой-то миг, в какой-то полосе тьмы увидел их — огромных, черных — и выстрелил.

«Ох ты, да что же это я. Хоть бы одного гуся… Елене, — вдруг мелькнула у него мысль. — А ведь тогда я подсмеивался над Иваном Евдокимовичем… когда он мечтал на стол перед Аннушкой положить гуся, а то и лебедя… А теперь — сам. Но хорошо бы, конечно. Ведь, наверное, сегодня в Разломе увижу ее». И он снова начал палить по невидимым стаям гусей. Бил и так и эдак, но ничего не валилось из «воздуха». Под конец он, уже совсем отчаявшись, положил ружье на сырую землю, и самая охота показалась ему настолько отвратительной, настолько глупым препровождением времени, что он решил: