На вопрос Акима Морева, что надо предпринять в Тубинской пойме, он, усмехаясь, ответил:

— Туда… до вас еще… отдел пропаганды послал десяток людей с докладами о великом плане преобразования природы… и те, выступая перед колхозниками, говорили только о гидроузлах на Волге, на Дону, Днепре, Каме… и особенно почему-то напирали на Большую воду.

— Ну и колхозники?

— А те слушали, с досадой думая: «Говорят о Большой воде, а у нас воды полно, да она нам хребтину ломает. Великий план преобразования природы — штука великая, это мы признаем, но нам-то помогите обуздать реку Тубу: то она в весну разольется так, что и нас затопляет, то совсем из берегов не выходит», — вот что рассказывали мне потом передовые колхозники Тубинской поймы.

— Ну, а что мы можем сделать, чтобы обуздать Тубу? — спросил Аким Морев.

— Пошлите в пойму две-три сотни бульдозеров, тракторов, и колхозники, создав земляные валы, обуздают Тубу, а через два-три года озолотят область, то есть завалят ее прекрасным сеном, помидорами, виноградом, рисом, хлопком, если понадобится таковой. А у нас получается так: поем песни о будущем… и прекрасные песни-то… а о нынешнем дне забываем…

Таким образом, изучая действительную жизнь области, настроение людей, их нужды, стремления, их возможности и силы, Аким Морев, не отбрасывая великого плана преобразования природы, а, наоборот, все мобилизуя для реализации этого плана, вместе со своими товарищами разработал ряд мероприятий «нынешнего дня», как назвал он сам. Изучив положение дел на государственных лесополосах, он пришел к заключению, что так, как садят там леса, садить нелепо, и при поддержке товарищей по работе, таких, как Пухов, Опарин, Николай Кораблев, Астафьев, Бляхин, Лагутин, Назаров, Иван Евдокимович Бахарев, при поддержке не сотен, а тысяч разумных людей области, написал письмо в Центральный Комитет партии, доказывая, что подобные лесополосы, какие с академиком они видели в Разломовском районе, следует отменить и леса садить по оврагам, балкам, низинам, поручив это колхозам, совхозам, МТС… И вскоре Совет Министров разрешил облисполкому забрать технику из ряда лесных машинно-тракторных станций, главным образом бульдозеры, тракторы, и перебросить их на обвалование в Тубинской пойме. Так же благоприятно разрешился вопрос и об отмене в Левобережье до прихода Большой воды девятипольного севооборота. Колхозники Левобережья приступили к освоению старых лиманов и созданию новых, а это, в свою очередь, потянуло на насиженные места колхозников, ушедших на рыбные промыслы Каспия.

Астафьев с яростной энергией настаивал, что пора опыты Нижнедонского района переносить во все северные районы Правобережья. Аким Морев еще не был в Нижнедонском, еще не продумал всего до конца и потому колебался, а сегодня решил выехать туда, пригласив с собой Ивана Евдокимовича и Чернова.

Услыхав о том, что с ними вместе поедет Чернов, академик вдруг весь ощетинился, как кот.

— Что! — закричал он из своей комнаты. — Чернов с нами? Нет уж, батенька мой, валяйте вы с ним. Да, может, попа с собой прихватите, иконки… крестный ход устроите.

— Это почему же? Попа да еще крестный ход, — уже зная, что Иван Евдокимович отходчив, что его вспыльчивость надо гасить смехом, улыбаясь, сказал Аким Морев. Но тут все получилось наоборот: академик рассвирепел еще больше.

— Под его влиянием лиманы-то воскресили в Левобережье? Я молчал: без меня сделали, без меня отменили травопольную систему. Молчал, так думаете, я согласен с вами: науку побоку, а церковный крест — на знамя? Этак вы, батенька мой, и Большую воду отмените, скажете — долой каналы, долой водоемы, долой науку.

— И отменим, ежели таковая наука, кроме вреда, ничего народу не принесет. Народ отменит, товарищ академик, — сурово проговорил Аким Морев. — Если Большая вода засолит поля так же, как засолены поля на Аршань-зельмени, что мы с вами сами видели, народ отменит подобную науку, как он фактически отменил девятиполье в Левобережье. Отменил. Не мы отменили, а народ отменил. Мы только с опозданием подтвердили эту смену, товарищ академик. Он же отменит и Большую воду, если мы ее соленую пустим на поля.

— Как? Как это он сделает, ежели канал будет проведен, ежели вода хлынет на поля? Как? — скособочась, выставившись наполовину из двери своей комнаты, натягивая на себя рубашку, прокричал Иван Евдокимович.

— Уйдет! Останутся каналы, водоемы, а народ уйдет. Уйдет туда, где за свой труд получит реальное вознаграждение, а не вдохновенные статейки академика Бахарева.

Иван Евдокимович как напялил правый рукав рубашки, так и застыл в дверях, затем чуть погодя тихо проговорил:

— А оно так — уйдет, ежели вместо науки мы ему преподнесем безобразие. Колхозник — он такой, отменит. Только вы уж… — умоляюще заговорил академик и смолк.

— Что? Я тоже на пленуме произнес вдохновенную речь «вообще». А люди с Левобережья, из Тубинской поймы, да и с Правобережья слушали меня и, вероятно, думали: «Эх ты… балаболка».

— Ну, это вы зря, — надев наконец рубаху, запротестовал академик. — Речь ваша на пленуме была зажигательной.

— Костры зажигал, как недавно мне один сказал. Костры? Черт-те что! Костры! Костры-то многие из нас умеют зажигать, да дрова-то для костров не все заготовляют.

— О-о! — выкатил нижегородское «о» Иван Евдокимович. — Это верно. Костры-ы! Только вы, Аким Петрович, сделайте милость — отмените Чернова. А? Ну, зачем он… и не люблю я его, — опять умоляюще, даже заискивающе проговорил академик.

— Ладно: отменим Чернова… только и вы с облаков слезайте, товарищ наука.

Аким Морев достал из шкафа пару лучших рубашек, которые ему особенно нравились и которые он берег, еще сам не зная зачем, но тут, глянув на рубашку, опять вспомнил Елену Синицыну.

«Заехать, — блеснула у него радостная мысль, и он тут же помрачнел. — Нет. Ни в коем случае. Она может встретить меня отчужденно, даже враждебно: с какой стати прикатил? Ну… Ну, посмотреть, как излечиваются кони при помощи препарата Рогова», — пытаясь заранее найти оправдание своему поступку, подумал Аким Морев… И все-таки он положил в чемодан именно эти две рубашки и, обращаясь к академику, спросил:

— Что ж? Теперь поедете со мной в Нижнедонской?..

— Крюк большой, а мне в Разлом: люди ждут.

— И людина?

— А как же? Аннушка вчера звонила, чем-то очень встревожена. Кстати, вы не обидели Елену Петровну? Что-то Аннушка говорила мне. Не понял: не то Елена Петровна просит вас извиниться, не то ее за что-то простить. Окно, под окном. Аннушка говорила намеками. Чего это вы бледнеете?

— Окно? Под окном? Значит, и до нее докатилась клевета.

— Клевета?

— Пустили клевету, будто я дал разрешение на применение препарата Рогова на свидании с Еленой Петровной вот под этим окном.

— Ну! Чепуха какая! Что же вас так встревожило? Ну, пустили, ну, Елена Петровна услышала, расстроилась малость. Пройдет. Ведь этого не было: вы-то оба знаете… А может… может, что-нибудь, и было? Чего-то она так подробно расспрашивала меня про вас, Елена Петровна. Я около Аннушки, как токующий глухарь: ничего не слышал. О-о-о, — снова выкатил нижегородское «о» академик и неожиданно предложил: — Хотите, сватом буду? Обязательно сосватаю.

Аким Морев только поморщился и не успел ответить: в комнату вошел шофер Иван Петрович, сообщая, что едет на машине «Победа». Академик возразил:

— Но она, говорят, не то что грязи, но и мокрой травки боится.

— Не она боится, а плохой шофер, — в свою очередь возразил Иван Петрович. — Вот увидите, какая молодчина: с визгом пронесется через любую мокрую траву и даже через грязь. Трудно будет — цепи наденем. Закуем ее в кандалы… и пошел, пошел. А ружьишко-то взяли, Аким Петрович? Вижу, нет. А зря: ведь попадем во царствие твое.

— Мы с Иваном Евдокимовичем однажды уже попадали во царствие твое.

— Тогда воды не было. Воды, — оправдываясь, вспоминая заезд на Сарпинские озера, проговорил Иван Евдокимович. — А надо взять. Ведь и мое ружье до сих пор у вас. Забирай-ка, Иван Петрович.