— Я даже горжусь, когда получаю кличку «консерватор» из уст таких выскочек, как вы! — Реплика была явно неудачной, и профессор, человек острого глаза, заторопился: — Я, конечно, шучу.

— Шутить на бюро обкома не положено. И вообще, я думаю, ведем мы себя плохо: Елена Петровна впервые выступает на таком заседании… естественно — волнуется… а мы ей то и дело на ногу наступаем и готовы уже милиционера позвать. Что это такое? — возмущенно проговорил Пухов. — Выскочка! Что за выскочка? Аким Петрович, предоставьте слово профессору Уралову… пусть выскажется, раз ему не терпится.

Уралов поднялся из-за стола и, чуть закинув красивую, но уже лысеющую голову, начал так, как будто стоял за кафедрой:

— Я тридцать лет работаю как ветеринарный врач и больше двадцати я — профессор. Этим я обязан моему народу, моей партии. Со школьной скамьи я знал, что бактерия — существо неизменчивое. А Рогов утверждает, что бактерия изменчива: при соответствующих условиях она рассыпается на множество вирусов, затем эти вирусы при соответствующих условиях снова превращаются в бактерии. Нелепо? Нелепо! Нельзя, например, меня рассыпать на карликов, а затем карликов снова превратить в профессора Уралова.

— Вот это действительно нелепо!

Уралов уже сам понимал, что привел пример неудачный, но, не обратив внимания на реплику Елены, продолжал:

— Я издал семнадцать своих книг, основываясь на учении гениальных творцов медицины, ветеринарии. Семнадцать! И что же? Вы полагаете, я должен свои книги принести сюда и при вас их сжечь только потому, что вот эта милая женщина, увлекшись Роговым, говорит мне: «Вы, профессор, консерватор». Ах, как это просто! А завтра придет другая милая женщина и скажет: «Профессор, вы зря сожгли свои труды: вы прогрессивнейший человек, достойнейший ученик своих гениальных учителей». А… а… книги уже сожжены. Нам, — Уралов повысил голос, — нам советуют отбросить ту науку, которая является незыблемой. А что предлагают взамен?.. Фантазию. Фантазия, граничащая с шарлатанством, положена в основу такого, извините, учения, как учение Рогова… и его друзей, рабски преклоняющихся перед ним. Фантазия! На основе этой фантазии и создан препарат Рогова, вот почему я отвергаю его. Не шалите в науке, милая женщина, и запомните раз и навсегда, что еще гениальный Пастер сказал: сторонники изменчивости бактерии вносят в науку только путаницу, — так закончил профессор и сел, вытирая сильную шею платком.

В зале наступила тишина.

Казалось, на этом обсуждение и закончится, но тут вмешался Сухожилин:

— Есть ведь инструкция по поводу лечения лошадей, пораженных инфекционной анемией, — проскрипел он охрипшим голосом. — Инструкция, — он показал тоненькую брошюрку, — утвержденная министерством.

— Что там по инструкции надо делать с больными конями? — усмехаясь, спросил Пухов.

— Изолировать — раз, не выводить из хозяйства — два, рацион — три, — заглядывая в книжечку, ответил Сухожилин.

— А в конечном-то счете, если лошадка сама по себе не вылечится, что инструкция советует? — снова спросил Пухов.

— Убивать, — ответил спокойно Сухожилин.

— Так вот Елена Петровна против того, чтобы убивать. А вы, профессор, за то, чтобы убивать? — обратился к Уралову Аким Морев.

— Я? Нет. Надо искать такую возможность, чтобы не убивать. Убить десятки тысяч голов — дело легкое… так мы переколотим все конское поголовье, — проговорил профессор.

— Тогда не понимаю… Елена Петровна предлагает не убивать, а лечить. И вам, вместо того чтобы убивать, лучше уж допустить к лошадям Елену Петровну с препаратом Рогова… Пусть пробует, пусть лечит. Поголовье коней в Степном совхозе обречено на убой, и к этим обреченным коням не хотят допустить людей, уверенных в том, что они их могут спасти. Где у вас логика, профессор? — вступился Опарин, уже готовый сам применять на лошадях препарат Рогова. — Логика? Где логика, профессор? Вы нас своими научными доводами было приглушили, но вот тут… прореха у вас. Как же? Кони обречены на гибель, у вас нет такого средства, чтобы их спасти, а вы же не пускаете к ним людей, которые хотят их спасти.

— Разрешите, я скажу. — И, не дожидаясь разрешения председательствующего, Елена продолжала: — Вам, профессор, как и всем присутствующим, известно учение Дарвина. Мы учение Дарвина защищали и защищаем от мракобесов всех мастей. Так?

— Совершенно верно. — Уралов снова вытер лицо платком.

— Дарвин опрокинул все, что тащили мракобесы от боженьки в область происхождения видов. Очень хорошо. Однако не все ведь у Дарвина верно. У него был и ряд неправильных положений. Вот, например, он принимал реакционную схему Мальтуса о народонаселении.

— Неправда! Он сказал, что книга Мальтуса послужила ему толчком, — возразил Уралов.

— Толчок в науке, профессор, — это не то, что толчок кулаком, — резко ответила Елена и продолжала, как и до этого, горячо и уверенно: — Советские ученые приняли материалистические основы теории Дарвина, но они творчески развивают дарвинизм. Ныне мы имеем биологический закон Мичурина. Он признан всеми, кто овладел методом диалектического материализма. Вы что же думаете, профессор, и буржуазные ученые признали биологический закон Мичурина? Нет! Чтобы признать такой закон, надо стать марксистами. Тех ученых, которые отвергают биологический закон Мичурина, мы называем консерваторами… Так почему вас, профессор, не назвать консерватором?

На этот раз слово «консерватор» прозвучало как настойчивая дерзость со стороны Елены Синицыной.

Уралов брезгливо отмахнулся, зажав в кулаке платок, и сказал:

— Я целиком поддерживаю Мичурина.

— Еще бы не поддерживать, — подхватила, наступая, Елена. — Еще бы! Но ведь в области, близкой вам, в области микробиологии, вы целиком и полностью находитесь в лагере консерваторов.

Уралов неожиданно раскатисто захохотал.

— Это почему же?

Елена какой-то миг молчала, словно нацеливаясь, затем заговорила, чеканя каждое слово:

— Великий Пастер установил как незыблемый закон, согласно вашему утверждению, что бактерия — неизменчивое существо, что за бактерией иного живого существа нет. Так утверждал Пастер, так утверждали его последователи. Однако русский ученый Ивановский открыл вирус. Уже после Пастера открыли вирус — иное живое существо, нежели бактерия, а профессор Уралов все еще продолжает утверждать, что за бактерией нет другого живого существа. Когда-то русский ученый Ивановский подметил, что вирусы кристаллизуются, а профессор утверждает, что это чепуха.

— Что вы ко мне пристали? Я все это признаю, — выкрикнул Уралов.

Елена вскинула руку и, взмахнув ею, сказала:

— Да-а! Профессор признает все, что до него открыто эмпирическим путем, но не признает того, что обосновал, развил и научно доказал советский ученый Рогов. Тогда почему же профессор Уралов обижается, когда его называют консерватором?

Вопрос о применении препарата Рогова как-то без голосования был разрешен положительно, спор перешел в другую область — в область микроорганизмов, в область истоков жизни. Временами заседание становилось шумным: вдруг все начинали говорить друг с другом, споря с оратором, перекидываясь словами, это свидетельствовало о возбуждении умов, взволнованности, и потому Аким Морев не вмешивался, давая возможность высказаться всем, затем призывал к порядку.

Но заседание затянулось и по желанию всех было перенесено.

В ту ночь Аким Морев снова вспомнил о Елене.

«Какая яростная… в споре. Да, конечно, Любченко для нее — бугорок. Он какой-то невзрачный… Ну, ты вот особенный. Ложись. Спи. И без того дел полно, а ты еще на препарат Рогова решил тратить силы… Да не на препарат, — тут же возразил он сам себе, — большой это вопрос. Она, Елена, — впервые мысленно назвал он ее так, — пожалуй, права. Но Уралов написал семнадцать книг… и сжечь их ему просто невозможно, как, например, невозможно сжечь Якутову ученую степень доктора сельскохозяйственных наук, полученную за разрешение ряда проблем «сухого земледелия». Значит, начинается борьба убеждений». Он принял душ, погасил свет и лег в постель. Тело как-то сразу пришло в полное бездействие, оно уже засыпало: трудно двинуть рукой, ногой, пошевелиться, но в голове все кипело, и он мысленно снова перенесся на заседание бюро обкома, видя всех — возбужденных, взволнованных, особенно Елену Синицыну. Странно, она, тоненькая, лицо порою кажется совсем девичьим, а так яростно нападает на седого профессора Уралова, что тот то и дело вытирает платком обильный пот на шее, на висках и разводит рукой, как бы говоря: «Ну и ну! Но все равно не признаю». А Елена Синицына приводит перед изумленными слушателями довод за доводом и, кажется, маленькими, но цепкими руками ломает кряжа-профессора. «Не в молодости только дело, — думал Аким Морев, сидя на председательском месте и руководя заседанием бюро. — Нет! Не только в этом дело, а в том, что Уралов застыл на старых догмах, как, например, застыл Сухожилин на инструкциях, указаниях, правилах. Жизнь движется вперед стремительно, ломает инструкции, правила, указания, тем более — догмы». Так он и пролежал в постели до утра, мысленно руководя заседанием бюро обкома, то подавая реплики, то выступая с довольно развернутыми речами, все больше и больше склоняя всех на сторону Елены Синицыной…