— Это не мой препарат… Это — Лайга, — гневно поправил Уралов.

— Да какого там Лайга! Ведь я тогда работал у вас и знаю, что Лайг сначала отпросился у вас в Минск, застрял там, а когда город был захвачен гитлеровцами, вор сбежал в Америку и там опубликовал препарат под своим именем. У вас нет патента? Мы, ваши ученики, свидетели — ваш патент. Вы боитесь об этом сказать, боитесь того, что вас будут обвинять за непростительную беспечность? Но от этого не меняется суть вашего открытия, указывающего, что бактерия изменчива.

— Я никаких изменений в учение о микробиологии не вносил…

— Вот это очень плохо, профессор, закрывать глаза на правду, — грустно произнес Рогов. — Но… но вы закрываете глаза на правду, а мы не хотим, не имеем права.

После заседания Пухов, зайдя в кабинет Морева, сказал:

— Нам следует быть по-настоящему гостеприимными.

— А что? — недоуменно спросил Аким Морев.

— Рогов в понедельник собирается в Москву. Давайте в воскресенье пригласим его на обед… Лучше к вам.

— Да у меня — ни тарелок, ни ложек.

— Тогда у Опарина. У него квартира обжитая, и он же голова областной Советской власти.

— Хорошо. А Елена Петровна не заходила к вам? — тушуясь, спросил Аким Морев.

— Как не заходила! Получила грамоту за подписью председателя облисполкома с разрешением применить препарат Рогова в Степном совхозе и поблагодарила…

«Вот как: опять к нему зашла, а ко мне нет, — снова с обидой подумал Аким Морев. — Ну, конечно, отправляется делиться радостью с Любченко».

Но Пухов продолжал:

— Очень уж настойчиво просила передать вам большое спасибо: «Скажите ему, пожалуйста, я на всю жизнь… на всю жизнь благодарна Акиму Петровичу. На всю жизнь». Повторила несколько раз. К чему бы это, Аким Петрович?!

— Ну… ну, мало ли что придет в голову молодой женщине.

— Всякое, конечно, может прийти в голову молодой женщине, — подчеркнул Пухов и с присущей ему откровенностью сказал: — А хорошая бы вы были пара.

— Не шутите. Зачем? — искренне ответил Аким Морев. — Ей под тридцать, мне под пятьдесят.

— Э! В таких случаях на года не глядят. Так собираемся завтра на обед у преда?

— Пожалуй. — А когда Пухов покинул кабинет, Аким Морев подумал: «Чего же это она? То и не смотрит, не заходит, а тут — на всю жизнь. Может, разыгрывает меня Александр Павлович?.. Я, возможно, к Опарину и не пойду».

На обед он, конечно, пошел.

Да это был и не обед, а скорее ужин с пельменями, на что оказалась мастерицей не только жена Опарина, но и он сам. Предоблисполкома даже разбушевался за столом, доказывая, что в пельмени мало положено чесноку, на что Пухов сказал ему:

— А что же ты, братец, сам мясо не приготовил?

Опарин, не поняв шутки, серьезно ответил:

— Некогда было: досматривал бюджет. Ну, людей посылаю в Москву на утверждение бюджета.

— Для всей области? — опять скрывая смех, спросил Пухов.

— Для всей. А как же? — И тут Опарин, догадавшись, сам засмеялся. — Да ну тебя! Я серьезно, а ты…

За столом Аким Морев оказался рядом с Еленой, понимая, что так подстроили жены Пухова и Опарина, которые усиленно ухаживали за Роговым, однако то и дело посматривали на Акима Морева и Елену Синицыну.

А потом… потом они очутились вдвоем вот здесь, на этой же скамеечке.

Поднималось солнце, а из Казахстана дул пронзительный, зябкий ветер и приятно холодил лицо.

Они сидели молча, временами украдкой посматривая друг на друга, словно боясь спугнуть что-то огромное и важное для них обоих.

И сейчас, в изобилии весеннего солнца, в степных просторах, расхлестнувшихся за Волгой, в самой могутной реке, он видел ее, Елену, столь же золотистую и обещающую, как и наступающая весна.

Глава девятая

Солнце припекало так, что, казалось, под его лучами все разворачивается и потрескивает. Разворачивались крылышки почек на деревьях, разворачивались скрученные осенними холодами, побуревшие за зиму листья, согнанные ветрами в ямочки, прибитые потоками к тем или иным выступам; гудрон на тротуарах потрескивал, потрескивали и железные крыши на зданиях, стекла же в окнах, казалось, пошевеливались: по ним бегали лиловатые блики, а временами вспыхивали яркие огни, словно изнутри зажигались прожектора. И Волга стала другой: она течет уже не плавно, а вся колеблется, вздувается, точно норовит приподняться и брызнуть отраженным изобилием солнца в высь синего безоблачного неба.

Весна врывалась бурно…

И Аким Морев по-хорошему затосковал.

«С того дня прошло уже больше двух месяцев, — думает он, сидя на скамейке в скверике. — Она временами мне звонит и говорит только о своих делах… и ни звука, ни намека о том утре. Ни звука! Видимо, то было мимолетное, случайно вспыхнувшее, а потом, когда вернулась в Разлом, увидела Любченко. Да неужели она свяжет свою судьбу с ним? Значит, бугорок оказался горой». Но, мысленно произнеся эти слова, он улыбнулся явному несоответствию. Вот почему вдруг налетевшая на него грусть так же внезапно рассеялась, и он снова почувствовал себя впервые влюбленным юношей, когда кажется, что, кроме нее — любимой девушки, — никого и ничего на свете нет. Поднявшись со скамейки, он еще раз посмотрел на брызжущую солнцем Волгу, на оживление у пристаней, на бегущие баркасики, грузовые пароходы, лениво отваливающую баржу-переправу, переполненную грузовиками, на заканчивающуюся постройку набережной и направился в обком партии, уже становясь совсем другим в своих чувствах и помыслах.

Он вовсе не сожалел о том, что приходится покидать эту скамейку, — наоборот, он шел быстро, одухотворенный только что виденным, как шел бы отсюда художник, которого эта бурная весна побудила к творчеству, и он, переполненный чувствами, думами, отправляется в свою мастерскую, чтобы там выполнить задуманное. Разница между Акимом Моревым и живописцем в данном случае заключалась только в особенностях их труда: художник спешил бы к своим краскам, к своему полотну, а Аким Морев спешил в обком партии, к своему столу, куда невидимо стягивалась вся деятельность области — сотен тысяч людей, начиная от рядового колхозника и кончая самым передовым ученым, новатором.

Выше Приволжска Волга перекрывалась плотиной, севернее, на границе области, заканчивалось строительство Волго-Донского канала, прокладывались отводные каналы из Цимлянского моря — эти комплексные строительства, разнообразные по своему характеру, — и деятельность сотен тысяч людей входила в деятельность самого Акима Морева. Строился город, а это делали разные организации и самыми быстрыми темпами, строились новые заводы-гиганты, выполняли и перевыполняли производственные программы автомобильный, металлургический — и деятельность рабочих, инженеров, передовиков-новаторов входила в деятельность Акима Морева. В области жило больше трех миллионов колхозников: трактористы, полеводы, животноводы, доярки, садоводы, огородники, — и разнообразнейшая деятельность их входила в деятельность Акима Морева. Учились школьники, студенты, работали преподаватели, — и их деятельность входила в деятельность Акима Морева. Деятельность всех людей, работающих в области в самых разнообразнейших направлениях, людей, разных и по своему характеру, по своим особенностям, — все невидимыми нитями стягивалось вот сюда, к столу первого секретаря обкома партии.

Со стороны казалось, что справиться с такой работой просто невозможно.

— Что только не входит в круг ваших обязанностей, — однажды, изумляясь, проговорил Иван Евдокимович, — и труд колхозников, агрономов и инженеров, и партийные кадры, и директора заводов, фабрик, и… да и не перечтешь! Вы представляете?

— А как же? — усмехаясь, ответил Аким Морев.

— Да ведь с ума сойдешь. Я бы сошел.

— А разве деятельность всех людей района не стягивается к секретарю райкома партии, а работа людей в том или ином учреждении, на фабрике, заводе или на строительстве не стягивается к секретарю парторганизации? А разве деятельность обкомов не стягивается к Центральному Комитету партии? — в свою очередь задал вопрос Аким Морев.