— Ветеран, здравствуй! — проговорил Аким Морев и, будто здороваясь с ним, протянул руку, похлопал по изрешеченному пулями, по ободранному осколками стволу. — Здравствуй, кряж! Вырастим ли мы таких молодцев на наших необъятных просторах? Конечно! Тебе сейчас под сто, а когда стукнет полтораста, то могучие твои сыны украсят наши степи. Вырастут ли? Непременно! Ты-то, кем-то когда-то посаженный, вырос ведь. Вырастут и наши, — хотя какая-то тень горечи и скользнула по лицу Акима Морева (он вспомнил дубки, виденные им в степи), но призывная весна отвлекла его от этой мысли, и его потянуло к Волге.

Здесь, на крутом берегу, изрытом блиндажами, дотами, дзотами, индивидуальными окопчиками, здесь, куда совсем недавно врагом были сброшены тысячи тонн взрывчатого металла, — здесь ныне кипели работы по устройству красивейшей набережной: жадно хватали землю экскаваторы, деррики, каменщики укладывали камень, тут и там дымился гудрон, носились грузовые машины. С первого взгляда казалось, что все тут находится еще в состоянии хаоса, но Аким Морев, как инженер, видел, что работы подходят к концу: еще неделя, от силы две, и уползут отсюда урчащие экскаваторы, деррики, уберутся грузовики, и набережная заблещет в гранитном одеянии.

Набережная строилась в самом срочном порядке по распоряжению Совета Министров СССР, наблюдение за этой стройкой было поручено Муратову, и тот почти еженедельно звонил Акиму Мореву, спрашивая, как идут дела, что требуется для ускорения стройки:

— Имейте в виду, канал Волго-Дон вскоре будет сдан в эксплуатацию. И через ваш город на канал поедут гости, не только граждане Советского Союза. Вы обязаны всех встретить достойно.

Выяснив, как обстоят дела с набережной, он обычно подробно спрашивал о том, переселяются ли жители города из землянок в новые дома, напоминая при этом, что, ознакомившись с докладной запиской обкома, Совет Министров отпустил дополнительные суммы на жилищное строительство в Приволжске.

Строительство набережной не тревожило Акима Морева: он был уверен — к Первому мая она заблестит в броне гранита. Верно, ему было чуточку жаль того, что вот эти места, изрытые блиндажами, окопами, окопчиками, будут навечно закованы в цемент.

«Но… но ничего не поделаешь: этого требует жизнь», — думал он, усаживаясь на скамеечке бульвара лицом к Волге.

Волга несколько дней назад сбросила с себя ледяной покров толщиною почти в метр, и сбрасывала она его как-то свирепо: с великой силой рвала, ломала, кидала крупнейшие льдины на берега, на песчаные отмели, нагромождая всюду причудливые террасы, с которых потоками стекали воды.

Сейчас Волга лилась плавно, как бы успокоившись после битвы со льдами, и на нее падало столько солнца, что она сама изобильно излучалась… И вдруг в излучении Волги, в громадности солнца, в ветерке, шевелящем пересохшую листву, — во всем, что несла весна, Аким Морев ощутил ее, Елену Синицыну, и почувствовал, как именно в эту минуту она овладела им, словно вот эта весна, овладевшая природой.

Еще зимой, после первой беседы с Еленой Синицыной о применении препарата Рогова, Аким Морев обзвонил почти всех, кто имел касательство к медицине, ветеринарии, и натолкнулся или на брюзгливые восклицания, или на явную враждебность: иные утверждали, что Рогов — просто шарлатан, авантюрист. Только Лосев стал проявлять подозрительную активность, шумно уверяя всех:

— Ну, знаете ли, переворот! Аким Петрович Морев вносит в наше житие полный переворот. Как мы жили? Так себе. А тут — все новое, передовое, кидай пригоршнями, как сеятель кидает семена на удобренную почву, — так разносил по городу Лосев, но практически ничего не предпринимал, дожидаясь решения бюро обкома.

«Что-то плутует», — мелькнуло у Акима Морева, когда до него дошли лосевские слова, но он не обратил на них особого внимания, в чем и раскаялся впоследствии. Тогда же он просто отмахнулся от лосевской похвалы, как некурящий отмахивается от табачного дыма, и, обращаясь к Пухову, проговорил:

— Не понимаю, Александр Павлович, почему такое яростное сопротивление?

Пухов ответил:

— По инструкции положено коней, зараженных инфекционной анемией, убивать. Рассуждают так: ежели все кони подохнут, я не отвечаю: инструкция не мною составлена и не мною утверждена.

— До чего же их развелось — формальных сторонников инструкций, — произнес Аким Морев, вспомнив при этом Сухожилина.

— Инструкция — она для некоторых вроде велосипеда: умеешь ездить — сел и покатил.

— Я понимаю, у нас страной управляет власть народная… и каждый в отдельности, по своему усмотрению, не может выполнять волю народа. Правильно: нужны инструкции, положения. Но ведь никто не утверждает, что инструкция, хотя жизнь ее и опрокинула, является чем-то вроде билета на право бесплатного проезда.

— А рабам инструкции ехать-то некуда: боятся с места тронуться.

— Ну, что ж, Александр Павлович, давайте сами разберемся, — предложил Аким Морев.

Им достали литературу по вопросу о борьбе с инфекционной анемией, в том числе и сборник докладов и речей, произнесенных на Всесоюзном совещании ветеринарных врачей. В этом сборнике были доклады и речи знатоков-ветеринаров. Но во всех трудах, во всех изысканиях было только одно: инфекционная анемия — загадка, и советским ученым следует ее разгадать.

— Ну, что? — через несколько дней спросил Аким Морев Пухова, боясь, что тот уже что-то уяснил из прочитанного, а он, Аким Морев, по-прежнему находится в тумане.

— Понял, — намеренно пробасил Пухов. — Бактерия, а за ней тьма кромешная. Вот что я понял, Аким Петрович…

— Давайте почитаем Рогова. Этот, кажись, заглянул во тьму кромешную, чем и перепугал своих коллег, — и Аким Морев вынул из стола две книги в твердых переплетах — «К вопросу о природе вирусов и микробов».

— Ого! Этот уже говорит о природе вирусов и микробов, — с интересом вертя в руках книгу, воскликнул Пухов.

Рогов сразу пошел вглубь, стремясь осветить самую сущность природы бактерии и вируса. Попутно он писал и о способе лечения зараженных инфекционной анемией лошадей, что для Акима Морева отошло уже на второй план: он понял, что Рогов своим открытием приближается к разрешению вопроса о границах живого и мертвого, что гораздо важнее лечения лошадей.

Дня через три в кабинет Акима Морева вошел Пухов. Они оба долго молчали, как молчат люди, вдруг познавшие то, что в корне переворачивает старые понятия.

— Тьма разверзается, — возбужденно заговорил Пухов. — Рогов доказал, что бактерия — живое существо — переходит в кристалл — неживое… и наоборот. Другими словами, Рогов сумел превратить органическое в неорганическое… Понимаете, Аким Петрович, чем тут пахнет.

— Да. Да. Возможно. Теоретически даже мыслимо, — зная горячность Пухова, проговорил Аким Морев. — Однако, я думаю, нам надо побеседовать с Синицыной… ну, с Синицыной… ну, с Еленой Петровной… Что ты так смотришь на меня? — спросил он, уже чувствуя, как у него горят щеки.

— Смотрю? Что волнует тебя? Давайте поговорим с Синицыной. Она где? — в свою очередь спросил Александр Павлович.

— Наверное, там, у себя, в Разломе.

— Двести километров, — и Пухов почесал затылок.

— Пошлем машину.

— Мою или вашу?

Аким Морев знал: Александр Павлович — человек умный, даже с творческой жилкой, но скуп, и эту скупость он проявлял во всем — в делах промышленности области, которой он руководил, в делах обкома, облисполкома. Скуп он был и в мелочах, и Аким Морев, улыбаясь, ответил:

— Пусть пошлют мою машину…

Елена Синицына, несмотря на то, что ласково была встречена Петиным и немедленно пропущена к Акиму Мореву, вошла в кабинет встревоженная и еще с порога заговорила:

— Что такое? Шофер не смог мне объяснить, зачем я так срочно понадобилась вам. Есть мнение обкома по моему вопросу? Разрешили? — Но, уловив на лице Акима Морева недоуменное выражение, быстро спросила: — Намереваетесь отказать?