Мать шла впереди, держа за руки двух младших сыновей, гордясь ими… И Аким Морев, глядя на них, думал: «Какие чудесные пареньки растут! Мы ведь с Олей тоже думали — будет у нас сын или дочка. Как было бы хорошо иметь сына или дочку, а то и двух сыновей… И сейчас мы шли бы по улице с Олей, она держала бы за руку одного, я — другого. Конечно, если сорванцы, тогда нелегко… Но они у Груши такие славные». Думая так, Аким Морев мысленно как бы беседовал с Ольгой и рассказывал ей о впечатлениях, полученных от посещения семьи Пуховых…

И вдруг очнулся: рядом с Грушей сыновей уже нет, а она сама, зовя на помощь Пухова, кидается из стороны в сторону, словно ловит бабочку.

— Сашенька! Ванюша! Да куда вы? Александр! Помоги.

Саша уже сидел верхом на высоком деревянном заборе, отгораживающем стройку нового многоэтажного дома, Ванюша просунул голову в дыру забора и, корча гримасы, покрикивал:

— Я тоже в цирк.

Но вот мать подбежала к Саше, и тот моментально исчез, затем выскочил на улицу, наматывая на себя ржавую проволоку, а Ванюша мелькал где-то на этажах дома.

Когда Саша и Ванюша были водворены отцом на свои места, то есть по обе стороны матери, Аким Морев, искренне рассмеявшись, проговорил:

— Ну, действительно орлы!

Снова все шло чинно, только мать была встревожена: держа сыновей за руки, она то и дело посматривала на них, боясь столкнуться с какой-нибудь неожиданностью. Ну да, вот лужа… Ванюша высоко вскинул ногу, намереваясь всей лапой бахнуть по воде. Груша отвела его. Саша рванулся к тому самому дубу, что недавно ранним утром рассматривал Аким Морев: на рогульке дуба сидел сизый голубь.

Вскоре показалась Волга.

Воды Волги лились широченным потоком, серебрясь под солнцем, и казались по-осеннему густо холодными.

Поодаль, в скверике над Волгой, сгорбившись, сидел одинокий человек. Пухов, глянув на него, сказал:

— Ровно четыре, — и посмотрел на часы. — Так и есть: четыре.

— Что это вы? — недоумевая спросил Аким Морев.

— Видите, сидит? Механизм великой точности. Все по расписанию: каждый выходной ровно в четыре вы можете застать его здесь, на лавочке… Через пятнадцать минут поднимется и уйдет.

— Кто же это — уличные часы?

— Сухожилин, Гаврил Гаврилыч.

На двери кабинета висела под толстым стеклом голубоватая лаковая дощечка, гласившая: «Секретарь горкома Г. Г. Сухожилин». Дощечка, стекло, сама надпись находились в такой образцовой чистоте, словно принадлежали санитарному врачу.

Сие имеет свою достопримечательную историю.

Однажды, лет пять назад, Гаврила Гаврилович Сухожилин, при поддержке Малинова только что тогда вступивший в обязанности второго секретаря горкома партии, придя на работу, вдруг увидел: дощечка покрыта пылью. Заметив это, Сухожилин пересек приемную и, не здороваясь со своим помощником, недовольно бросил:

— Коменданта!

Комендант незамедлительно явился и, став перед столом секретаря горкома, спросил:

— Что прикажете?

Гаврила Гаврилович снял пенсне и, поводя им в воздухе то вправо, то влево, начал так:

— Непорядки в мелочах всегда ведут к непорядкам в больших делах и к моральной нечистоплотности. А все это является данными, свидетельствующими о непорядках в сознании, или: коготок увяз — всей птичке пропасть. Согласны вы со мной?

— Да. Конечно. Точно, — подтвердил комендант, одновременно думая: «Как муха возится над чем-то, а над чем?»

Они оба несколько секунд молчали. Сухожилин укрепил пенсне на переносице и сел за стол, давая этим знать, что разговор окончен. Комендант переступил с ноги на ногу, чувствуя, как в сердце забирается тревога.

— Конкретно, Гаврил Гаврилыч, — еле слышно проговорил он.

— Дощечка на двери в пыли — это и есть коготок, — не отрывая взгляда от бумаг, ответил Сухожилин.

— А! Ну, а коготок-то тут при чем, да еще всей птичке пропасть? — уже чуточку повеселев, продолжал комендант.

— Безобразие всегда начинается с мелочей. Конечно, о пыль на дощечке никто не споткнется, однако она может оказать психологическое воздействие, — и тут, конечно, Гаврила Гаврилович привел несколько цитат, закончив свою речь такими словами: — Сами думайте. У меня тоже двадцать четыре часа в сутки, и тратить их на то, что ясно и ребенку, мне не положено.

Комендант отправился к себе в «апартаменты», вызвал уборщицу и «загнул» такой коготок, что она после этого до блеска протирала дощечку на двери кабинета Сухожилина, шепотом говоря:

— Ну и чистюга. Ай-яй! Рубашечка на нем каждый день наглаженная, галстучек как на вывеске у нашего парикмахера. Брючки в ниточку, ботиночки блестят. Ай-яй! Ну и чистюга. Видно, жена-то его в ванночке, как кукленка, купает.

Аккуратность Сухожилина сказывалась и на его рабочем столе: здесь бумажки — краешек к краешку — лежали стопочками, одни в синих папках, другие без папок, но все скреплены, пронумерованы красным карандашом, чего он требовал и от посетителей. Если тот или иной посетитель оставлял ему письменное заявление, то Сухожилин его скреплял булавочкой, советуя:

— Вдруг ветром сдует ваши листочки или кто уронит… потом ищи, где конец, где начало. Трать время. Сами уж скрепляйте, да и пронумеруйте.

Кроме обязанностей второго секретаря горкома (первым числился Семен Малинов), Сухожилин еще читал в партшколе лекции по диалектическому материализму, что делал тоже со свойственной ему аккуратностью: ровно за полторы минуты до начала занятий уже стоял за кафедрой, углубившись в конспект, а за полминуты до перерыва лекция заканчивалась на нужном месте. Другими словами, он и эту работу выполнял так же точно, как точно курьерский поезд минута в минуту отбывает со станции и минута в минуту прибывает на следующую. И все было правильно в лекциях Гаврилы Гавриловича. Правильно и к месту приводились выдержки из классиков марксизма, делались соответствующие выводы. Все было правильно — не придерешься. Но часто казалось, будто Сухожилин доказывает, что в алфавите первая буква «а», а за ней следует «б», затем «в»: в его лекциях не было живой горячей мысли, и потому казалось, вся лекция у него скреплена булавочками так же, как скрепляет он все бумажки, попадающие ему в руки.

— Ни богу свечка, ни черту кочерга, — иногда поговаривали о нем, однако вот уже в течение пяти лет его избирали секретарем горкома.

Таков он был, Сухожилин Гаврила Гаврилович, — точен, пунктуален до педантичности, в разговоре с посетителями никогда не повышал и не понижал голоса, будто привычный гудок парохода. Жители Поволжья издали по гудку угадывают, какой пароход пристает или отваливает от пристани. Так и тут: по голосу, не глядя на Сухожилина, можно было догадаться, что это говорит именно он, Гаврила Гаврилович.

И только вот теперь Сухожилин сорвался, как иногда срывается туго натянутая пружина: кричал, взвизгивал, порою шипел или вдруг начинал басить. Он развил бурную деятельность, день и ночь занимаясь поисками «жучков», перебирая всех работников горкома вплоть до уборщиц, шоферов и даже сторожей. При этом в поисках «жучков» шел излюбленным способом чинуш: кто и с кем встречался, где, когда, при каких обстоятельствах, не ездил ли с ним на охоту, не бывал ли в кино, в театре, не выпивал ли?.. И вдруг оказалось, что почти все работники горкома были связаны с «жучками». Сухожилин вызывал «подозреваемых» к себе в кабинет и вел примерно такой разговор:

— Вы со Смельчаковым на охоте были?

— Да, был, — отвечал спрашиваемый.

— Угу. И не раскусили его? Не помогли партии распознать врага. Почему? По душе он вам пришелся? Так? Да?

— Послушайте, товарищ Сухожилин, — возражал допрашиваемый. — Мы же уток стреляли. Уток!

— Каких? Политических уток? Не стреляли, а выпускали.

Вот в таком стиле он допросил всех работников горкома и сам чуть было не спятил с ума, запутавшись в «связях», в «нитях», в «знакомствах».

Душевное состояние у Акима Морева было не из хороших: обеды и ужины на квартире Александра Павловича Пухова не могли вытеснить тоски по своей семье, мучило его и то, что такие люди, как капитан парохода Лялин, защитник Приволжска, ютятся в развалинах, хотя город строился невиданными темпами. Стоило на той или иной улице не побывать с месяц, как она становилась неузнаваемой; тут и там пустыри уже украсились новыми зданиями. Город рос — росли жилые дома, учрежденческие здания, гостиницы, магазины, школы, институты, тресты, а какая-то часть населения все еще ютилась где-то в землянках, по оврагам, в бывших блиндажах или среди развалин.