Да, их было трое. Старший, лет двенадцати, в серенькой рубашке, при пионерском галстуке, в тщательно отутюженных брюках, уже с прической, свой восторг при виде велосипеда сдержал, только нетерпеливо зашевелил пальцами рук. Двое же младших, в таких же сереньких рубашечках, но в коротеньких штанишках и оба почти одинакового роста, похожие друг на друга, как два близнеца, сверкая глазами, находились в том состоянии, в каком бывают бегуны перед началом старта.

Глядя на малышей, Александр Павлович прикрикнул:

— Вы, ястребки! Нацелились, как на куропатку. Дай — сейчас же все развинтят. Учиться на велосипеде будет Сережа, — он показал на старшего сына, и у того вспыхнули глаза. — А вы — когда подрастете.

— Угу, — с сожалением сказал один из младших.

— Угу, — подтвердил другой.

В эту минуту из кухни вышла жена Пухова, Груша, как отрекомендовал ее Александр Павлович.

Лет под тридцать пять, небольшого роста, тоненькая, она казалась до того хрупкой, что вряд ли кто поверил бы, что это ее сыновья. Лицо у нее умное, усыпанное увядающими веснушками, глаза большие, карие и как будто постоянно смеющиеся тем необидным смехом, какой бывает у матери, когда она смотрит на свое озорное, но красивое потомство. Сейчас, раскрасневшаяся от кухонной жары, она вскинула глаза на Акима Морева и, пожав ему руку, сказала:

— Саша нам купил велосипед. Понимаете, накопил денег и купил. Вот какой у нас отец, — и засмеялась громко, заразительно, подчеркивая этим, что ей все известно и что обмануть ее трудно, да и не надо обманывать. — Сережа! Накрывай. А вы, скворчики, — положив руки на головы младших сыновей, продолжала она, — садитесь-ка на свои места. Ну, ну! Велосипед не сбежит. У нас домашняя работница заболела, так мы ее сегодня все заменяем, — пояснила она Акиму Мореву.

— А потрогать пальчиком лиспед? — спросил самый младший. — Мизинцем? — добавил он.

— Мама. Ну, мама же! — вмешался другой.

— Саша и Ваня у нас, Аким Петрович, умненькие: попросили велосипед потрогать, потрогают и отойдут. Вот смотрите-ка!

Саша и Ваня, не очень-то довольные решением матери, подошли к велосипеду, каждый тронул его пальцем и посмотрел на мать, как бы говоря: «И ничего ты не понимаешь».

За стол, накрытый Сережей, все сели чинно. Два младших сына около отца, Сережа рядом с матерью, чтобы все время быть под рукой: то подать хлеба, то отнести или принести из кухни миску, чистые тарелки, что он делал серьезно, с охотой, заботливо. Младшие посмотрели на свои ладошки и, убедившись, что они сравнительно чисты, напряженно застыли, как бы говоря: «Мы к бою готовы».

Видя, что ребята ведут себя тихо, Аким Морев, чтобы проверить свое впечатление, спросил, обращаясь к Груше:

— Трудно, очевидно, вам: семья большая, да еще работаете в школе.

— Трудно? У моей матери нас было восемь, а она работала в трактире поварихой, потом в столовой, — ответила Груша и спохватилась: — Конечно, трудно, Аким Петрович. Да ведь и вам не легко. Мне кажется, не будь трудностей, и жить-то было бы скучно. Сашенька, как ты думаешь? — обратилась она к мужу, ища поддержки.

— Сыновья у вас, вижу, — народ мирный, — не дождавшись ответа Пухова, проговорил Аким Морев.

— Да-а, — подхватил Александр Павлович. — Как травка в тихую погоду — не шелохнутся. — И было непонятно, правду ли он говорит, или только так, перед гостем.

Но и мать подтвердила:

— Ну, еще бы! Особенно послушный у нас младшенький — Ванюша. До того послушный, до того, — глаза у Груши почему-то загорелись озорными огоньками, и казалось, она сейчас сама вместо ребятишек кинется шалить. — Послушные, послушные, — продолжала она, наливая щей в тарелку. — Верно ведь, Ванюшенька?

— Угу, — ответил тот.

— И я угу, — подтвердил Саша.

Первую тарелку щей Груша подала не мужу, не гостю, а Ванюше, вторую — Саше. Наливая, она старалась заполнить тарелки доверху, но, поставив их перед сыновьями, вдруг увидела, как младший вскинул на нее упрекающие глаза.

— Ты что, Ванюша? Меньше тебе досталось? Ай-яй-яй!

Тогда Саша, приготовившись уже к обеденной деятельности, глянув в тарелку брата, быстро ложкой отлил ему щей из своей тарелки… и они оба, не дожидаясь остальных, принялись так ловко орудовать, что вскоре носы у них покрылись точечками пота.

— Молодцы! Здорово едят, — восхищенно воскликнул Аким Морев.

— Да, работают здорово. Они уверяют, что не едят, а работают, — подтвердил отец, с любовью посматривая на сыновей.

«Хорошая семья. И как это она, молодая мать, сумела внушить им послушание? Впрочем, во всех трудовых семьях так: сел за стол — ешь; проболтался — остался без еды», — подумал Аким Морев и сам с удовольствием принялся за щи, вкусно пахнущие, как пахнут только щи домашнего варева.

После обеда взрослые некоторое время молчали, а ребята снова издали начали рассматривать велосипед, который блестел и светился педалями, спицами и особенно фонариком, пристроенным на руле. Вдруг Александр Павлович поднялся с дивана, сходил в другую комнату и принес оттуда гармошку. Это была гармошка старинная, с колокольчиками, так называемая «саратовская». Блеснув глазами, сразу став похожим на заводского парня сорвиголову, он растянул мехи, и гармошка зазвенела колокольчиками, заговорила, застонала, переливаясь на все лады… А Александр Павлович не сильным, но довольно приятным баритоном запел:

И Груша подхватила:

Александр Павлович снова:

А Груша тут же подхватила:

Эта песня, знакомая Акиму Мореву еще с детства, всколыхнула перед ним прошлое, и он, с волнением слушая, как поют Александр Павлович и Груша, уперся локтями в стол и положил подбородок на ладони.

— Папа, папа же, — прерывая песню, с упреком и недовольством заговорил старший сын Сережа. — Тебе же доктор сказал: «Нельзя после обеда ни спать, ни сидеть. Гулять надо». Мама! Сказал ведь доктор?

— Ох, дипломат у меня растет старший, — обрывая игру на гармошке, произнес Пухов. — Министр иностранных дел будет. Самому на Волгу охота, так он меня доктором пугает. А ну, орлы, на Волгу!

Но тут Сережа всех удивил:

— Я на велосипеде.

— Как? — воскликнула мать. — Сразу сядешь и сразу поедешь?

— Умею, мама. И очень просто: падаешь на правую сторону, крути руль вправо, падаешь на левую, крути влево. Очень просто.

— Но падать-то знаешь как? — спросил отец.

— Сто раз падал. В школе у нас велосипед, и мы уж падали, падали…

— Но ведь там во дворе, а тут на улице, — не унималась мать.

— И во дворе и на улице, мама. Сто раз, говорю, а то и тыщу.

Малыши смотрели на брата, тараща глаза, как на слона. Мать все больше тревожилась.

Александр Павлович сказал:

— Пусть сначала покажет свое искусство во дворе. Видишь, Сережа, мама волнуется, и ты докажи, что волнуется она напрасно, а то — сто раз, тыщу раз. Давай во дворе!

Сережа вывел велосипед, ловко сел в седло, сделал несколько кругов, довольно осторожно объехал клумбу, но когда разогнал велосипед на большой скорости да еще, отпустив руль, с фасоном заложил руки за спину, — все, в том числе и мать, воскликнули:

— В цирк бы ему!

А Сережа уже через ворота выскочил на улицу и помчался по асфальту, приостанавливаясь только при встрече с девчатами, как бы давая знать: вот, дескать, я какой, вот какой у меня велосипед, вот какая у меня льняная гладкая прическа.