Аким Морев повернулся и в дверях увидел онемевшего Ивана Евдокимовича.

— Облачко? Это не облачко, а целая туча. Ну! Очнитесь, академик.

— Аннушка! — наконец-то вырвалось у того.

Она не поднялась, а вся взвилась и, идя навстречу ему, прошептала:

— Думы… одолели меня.

Анна, с разрешения Акима Морева, весь день наводила порядок в квартире. Перед уборкой ей казалось, что здесь все очень чистенькое, однако она намела целую кучу мусора — опилок, пыли, ошметок грязи из-под диванов, шкафов, ковров, произнося при этом:

— Чужие руки обставляли квартиру. Жена — она не допустила бы такого… А тут, наверное, мужики. Мебель поставили, грязь коврами закрыли, и ладно. Или, как они говорят: «Живет». — Единственно, куда она не могла проникнуть, — это в спальню: Аким Морев комнату запер и ключ забрал с собою. Сначала, стоя перед закрытой дверью, Анна обиделась: не доверяет ей Аким Морев, но вскоре какой-то частицей своей женской души поняла и оценила его поступок.

«Верно! В спальне могут быть только самые близкие. Даже лучшему гостю и то не положено заглядывать сюда. Вижу, Аким Петрович любит жену свою».

Затем Анна выгладила синее платье, которое так понравилось Ивану Евдокимовичу в Разломе, отутюжила костюмы академика и принялась за обед. Магазин помещался на углу. Войдя в него, держа кошелку, Анна вдруг почувствовала себя замужней и потому, никому не улыбаясь, сберегая свою улыбку, подошла к прилавку и деловито-разумно попросила отпустить ей то, что требовалось для обеда.

К шести часам вечера все было готово: на плите кипели русские щи со свежей капустой, побулькивали и потрескивали на сковороде почки с мелко порезанной картошкой, а стол был уже накрыт: на нем виднелись три прибора, хлеб в плетеной корзиночке, селедка на длинной тарелочке, икра черная и красная, а посередине стола стояли графин с водкой и бутылка муската. На диване в синем платье сидела сама Анна и ждала своих квартирантов, как в шутку выразилась она.

— А кто из них первый придет? Если он, значит любит, — загадала она и тут же ответила: — Что ты — девчонка, что ль? Гадать!

В квартиру первым вошел не Иван Евдокимович.

— Да что же это такое? — весело воскликнул Аким Морев, видя, что в квартире прибрано, и ощущая вкусный запах щей, несущийся из кухни. — Значит, не только сады в полупустыне умеете разводить, но и тут — настоящая хозяйка.

Анна вспыхнула, порозовела, но когда он спросил: «Не пришел ли еще Иван Евдокимович?» — она разом потускнела, и Аким Морев, заметив это, сказал:

— Да вон он шагает. Слышите?

И в самом деле, порог переступил Иван Евдокимович, уставший и даже какой-то опухший, но, увидав Анну, заулыбался и помолодел:

— Был в Земельном. Ну, на барахолке и то порядку больше, чем у главного агронома области Якутова. Да и у самого у него вид такой, будто из гроба встал и снова собирается туда же. Здравствуй, Аннушка! — И, к удивлению Анны, хотя ей было это очень отрадно, поцеловал ее при Акиме Мореве, еще раз сказав: — Здравствуй, здравствуй! В театр идем. Билеты достал.

Анна присела, будто ей сообщили такую новость, какой она вовсе не ожидала.

— А как же? Я-то? Ведь здесь женщины… перед театром в парикмахерскую идут… волосы укладывают и вообще завивают, — задумчиво, словно дело шло о каком-то государственном мероприятии, проговорила она.

Академик захохотал, выкрикивая:

— Да ты… Да у тебя… Ох! Аннушка! Да у тебя они самой природой так уложены… волосы… любая в театре позавидует… из тех, кто от парикмахера — и в театр.

Это же подтвердил и Аким Морев. Тогда Анна успокоилась и принялась хозяйничать за столом. Ну, конечно, первую тарелку щей она налила Ивану Евдокимовичу.

— Отведай и суди.

Обедали быстро, похваливая Анну за мастерство, а после сытной еды поднялись из-за стола все разом. Академик, глядя на часы, старинную серебряную «луковицу», скомандовал:

— Аннушка! Осталось в нашем распоряжении двадцать минут. Пошли! Аким Петрович, может, и вы с нами? — Но Ивану Евдокимовичу в душе вовсе не хотелось, чтобы кто-либо третий шел с ним.

— О нет! Благодарю, — понимая, что академик приглашает его из вежливости, произнес Аким Морев. — Мне надо готовиться: ведь завтра в двенадцать открывается пленум. Слышал, Иван Евдокимович, и вас пригласили.

— Буду, — поблагодарив глазами Акима Морева за отказ идти в театр, ответил академик и, подхватив под руку Анну, вышел вместе с нею на лестницу…

Его в театре знали многие. Старичок, работающий на вешалке, завидев академика, крикнул:

— Иван Евдокимович, вот я! Не минуйте меня. — И, принимая шляпу, пальто от него и косыночку и пальто от Анны, старичок, умиленно глядя на академика, сказал: — К нам, значит, пожаловали. Видите, после войны все еще временно здесь ютимся: достраивают новый. Ну, хоромы целые!

На академика Ивана Евдокимовича Бахарева смотрели зрители с балкона, из лож, с соседних мест, когда он вместе с Анной сел в третьем ряду. Но так было первые минуты. Потом… потом вдруг взоры всех устремились на нее — на Анну Арбузину.

— Аннушка! Все на тебя смотрят, — шепнул Иван Евдокимович.

— На вас… на тебя, — еле слышно произнесла она и, краснея, потупилась: еще никак не выходило у нее при людях: «ты», «тебя».

А он продолжал:

— Ты самая красивая… Парикмахер? Он что из вашего брата делает? Возьми вон деревянное яблоко — покрашено, аккуратненькое, а кушать его не будешь. Так уж лучше — натуральное. Ты — натуральная.

Она поняла: «натуральная» — значит, хорошо, и потому незаметно от всех пожала его руку выше кисти и что-то хотела было сказать, но занавес поднялся, и на сцене началось действие…

Шла «Летучая мышь».

Анне нравилось и то, как играли, как пели, как танцевали молодые актеры, актрисы, и она временами наклонялась к Ивану Евдокимовичу, шептала:

— Вот какие вы, муженьки… уж красивая, красивая жена, а муженька-попрыгунчика потянуло к другой…

— На то он и попрыгунчик… были, есть и будут, — отвечал он.

В антракте Иван Евдокимович, ведя под руку Анну, гордясь ею, вышел вместе с ней в фойе и тут снова подметил, что взоры всех обращены на нее.

«Не выгляжу ли я около нее, как старый пень около рябины, украшенной гроздьями ягод?» — подумал он и было загрустил, но в эту минуту на него налетел юркий, как стриж, сухонький человек в потертом пиджачке, засаленном галстучке и воскликнул:

— Так и есть! Здесь вы, Иван Евдокимович. Слышал, завтра уезжаете и к нам больше не зайдете. И я — в театр. Думаю, там встречу нашего академика… и доспорим. Так вот, распекли вы работников опорного. А не поспешили, Иван Евдокимович, с выводами?.. Распекать, конечно, положено, но выводы?..

Академик молчал, и Анна почувствовала, как его рука, поддерживающая ее за локоть задрожала.

— Да, — идя в ногу с академиком, продолжал налетевший человек. — Вы ведь прекрасно знаете, Иван Евдокимович, что словом можете убить человека: вы — непререкаемый авторитет.

— Желал бы я иметь у себя в запасе сотняжку таких слов, которыми кое-кого поубивать бы. К сожалению, таких слов у меня нет.

— Резко, но в вашем характере. Однако я, как главный агроном области, другого мнения о работниках Светлого опорного пункта. Это, знаете ли, мученики.

— Судя по их лицам, далеко не мученики. Ничего себе личики… Да оно иначе и не может быть с баранинки да арбузов. Познакомьтесь, Якутов. Моя жена, — заметив вопросительный взгляд собеседника, сказал Иван Евдокимович.

Анна вспыхнула, потому что впервые услышала слова «моя жена», а Якутову показалось — она вспыхнула оттого, что он протянул ей руку.

«Ничего бабец», — заключил он про себя.

«Жена. Жена», — мелькало в уме у Анны это радостное и большое слово. Оно с каждой секундой все росло и росло, переполняя ее всю тем чувством материнства, каким она была переполнена, когда ходила сыном Петром. Нет, это чувство гораздо больше того, прежнего. Может быть, потому, что последнее. «Да нет, — твердила она мысленно. — Я нарожу ему… если он захочет, и сына, и дочь, и еще сына…»