Книги из Саратова прибыли на второй день к вечеру. Тут были всякие: заумные, в которых ничего нельзя было понять, наивные, предлагавшие в песках Астрахани построить миллионы колодцев для увлажнения дуновения пустыни; в иных же книгах утверждалось, что засуха целиком зависит от черных пятен на солнце: «А раз нам солнце не подвластно, а подвластно богу, то остается одно — молись». Но большая часть книг представляла собой серьезные исследования. Он их читал внимательно, перечитывал отдельные места, делал выписки, сожалея, что поблизости нет Ивана Евдокимовича, который помог бы ему приготовить выступление на пленуме.

И вдруг Аким Морев усомнился в том, надо ли ему выступать, не сочтут ли коммунисты выскочкой: «Приехал, еще не осмотрелся как следует и уже «вещает».

— Не посоветоваться ли с Муратовым? Вспомнив о том, что Муратов просил его информировать о поездке с академиком, он связался по телефону с Москвой и, щадя каждую минуту, почти телеграфным языком рассказал секретарю Центрального Комитета партии о виденном на Волге, на Черных землях, в Сарпинских степях, на канале Волга-Дон и чуть-чуть не спросил: «Надо ли мне выступать на пленуме?» — но Муратов опередил его:

— Вы непременно выступите на пленуме.

— О чем говорить?

Муратов некоторое время думал, затем сказал:

— Расскажите искренне, от души, о том, что видели, затроньте, увлеките перспективами. Наша сила — человек, одухотворенный коммунизмом. Ваша обязанность — поддержать эту одухотворенность. Другими словами… вы это помните… отыскать путь к сердцам актива, а через них — путь к сердцу народа. Но не забывайте и о буднях. Забудете — тогда по пути к сердцу народа перед вами разверзнется пропасть.

И Аким Морев, целиком согласившись с Муратовым, снова засел за книги.

— Одухотворить людей коммунизмом и не забывать о буднях! А сможет ли он выступить так, хватит ли у него сил и знаний, не получится ли из его выступления мыльный пузырь?

«Где же Иван Евдокимович? Посоветоваться бы с ним», — подумал он.

И в четверг, поздно ночью, за день до открытия пленума, в квартиру ввалился академик.

Иван Евдокимович был явно чем-то не только встревожен, но и рассержен: не здороваясь с Акимом Моревым, даже не поблагодарив и не осудив его за переселение из номера сюда, он с раздражением крикнул:

— Крокодилы! Прожить двадцать пять лет за счет советской власти, получить ученые степени и за все это народу — кукиш. Нет, за такое надо на виселицу. Прямо с места в карьер и на виселицу!

— Что с вами, вешатель? — обрадовавшись его приезду, перебил Аким Морев.

— Вам шуточки, а нам, агрономам, позор! — выкрикивал Иван Евдокимович, сбрасывая с себя плащ, сбивая веником пыль с ног. — Двадцать пять лет! Двадцать пять лет жрали народные денежки — и ерунду народу за это. А газеты-то? Газеты! Подвалы хвалебные закатывали. Кино-то, кино! Картину выпустили «Обновленная земля».

— Вы, Иван Евдокимович, умойтесь да чайку выпейте, — предложил Аким Морев, уже догадавшись, что академик раздражен чем-то виденным им на Светлом опорном пункте.

— Умыться — да. Умыться — все умываются, — плеща воду на лицо, шею, голову, приговаривал Иван Евдокимович. Утеревшись полотенцем, он на несколько секунд успокоился, говоря: — А ну, угощайте чаем.

Аким Морев налил из термоса стакан крепкого чаю, затем выставил на стол печенье.

— Чай, чай, — снова закипел академик. — Ах, сатана их задави!

— Вы расскажите мне, в чем дело. Возможно, вместе будем возмущаться, все легче: два сердца делят страдание.

— Ну, понимаете, ехали-ехали мы до этого Светлого опорного пункта. Километров триста отмахали. Еду и думаю: вот молодцы — обновили землю. Радуюсь! Ай, дурак! И еще больше обрадовался, когда издали, с выжженных степей, увидел оазис. Да! Оазис! Лес-лес-лес. В гигантской котловине — лес и лес! Думаю, молодцы. Не зря поработали, — Иван Евдокимович глотнул сразу полстакана горячего чаю и продолжал удивленно: — Въезжаю. Ба! Полоски, метров сто шириной, метров сто длиной, обнесены лесными лентами. Понимаете?

— Пока ничего не понимаю.

— Да на таких полосках что же трактору делать, комбайну? Тем более скоро тронется по полям электротрактор, электрокомбайн: таким машинам разбег нужен самое меньшее километр… Что ж, корчуй тогда эти клеточки? На них ведь только конь, запряженный в плужок, может работать. Лес-то вырастили, а во имя чего? Ради чего? Пример для колхозов, да еще укрупненных?.. Нет! Светлый! Опорный! Для кого опора-то? Для кулацкого хозяйства. Пригляделся я еще и — ба: сидят там людишки, сторонники сухого земледелия, ученые степени получили за разработку подобных, извините за выражение, проблем. Да кому нужны они, такие проблемы? Сухое земледелие! Кому оно нужно, сухое земледелие? Они ученые степени получили за сухое ковыряние. А тут вода идет. Вода — водища ведь идет! — И вдруг академик расхохотался: — Гляжу, у директора в кабинете на этажерке красуются два арбуза. Вот такие, в обхват. Спрашиваю: «Эта премудрость к чему у вас?» Отвечает: «Арбузы, слышь, — самая доходная статья». — «Да вас, что ж, спрашиваю, доходные статьи, что ль, прислали сюда отыскивать?» Молчит. Чуете, почему молчит? Можете вы учесть, сколь арбузов уродилось? Тысяча или пятьдесят тысяч! На базар грузовиками отправляют, вырученные денежки в мешок складывают. Э-э-э, думаю! Я вас, голубчиков, сейчас изловлю. «А еще какая у вас доходная статья?» — «Овец, слышь, разводим». — «Так думаю, овцы, что и арбузы, — не учтешь…» И пошел я в поселочек. Дома — шатры, а в них живут бывшие спекулянты: сбежались туда со всех сторон. Вот вам и опора, Аким Петрович!.. Налейте-ка мне еще чайку. А вы, гляжу, книгами-то обложились… Из Саратова? — не дожидаясь ответа, говорил академик. — Намереваетесь на пленуме выступить?

— Не знаю.

— Как «не знаю»? Покритикуйте руководство. Полезно.

— Не принято это у нас: приехал, палец о палец не стукнул, и уже — с критикой. Народ скажет: выскочка, балабол.

— Не выступите, другое скажут: «Сапун». А вы такую речь произнесите, чтобы и критика была и придраться невозможно, что критикуете Малинова, допустим. Следует ему голову намылить… за тот же опорный пункт, — снова, перескочив на свое, загорелся Иван Евдокимович.

Но Аким Морев умело отвел его от опорного пункта, и они заговорили о Черных землях, об их использовании, оба невольно вспомнили Анну Арбузину, но не коснулись ее: Аким Морев уже считал: «Теперь грех отпускать шуточки», а Иван Евдокимович память об Анне хранил в чистоте, как хранит юноша-романтик.

— Пора бы и на покой, Аким Петрович, — наконец проговорил академик, почувствовав такую усталость во всем теле, что готов был свалиться на ковер и заснуть, будто на травке под ласковым солнцем.

— Да, пожалуй, — ответил Аким Морев, видя, как заря уже лезет во все окна. — Идите. Постелю в кабинете, на диване. — Он, прихватив со второй кровати одеяло, простыни, подушку, направился в кабинет, но в дверь кто-то робко постучал. — Кто? — спросил он и поспешно открыл дверь.

Перед ним стояла Анна Арбузина, держа маленький чемоданчик. По всему было видно: она озябла — губы дрожали, кисти рук покраснели. Поставив чемоданчик, растирая пальцы, она смущенно заговорила:

— Извинения прошу, Аким Петрович, просто и не знаю как. Я уже с час хожу под вашими окнами, а зайти боюсь. Думаю, спит. Но огонь отчего горит? Думаю: а может, забыл погасить? В обкоме мне квартиру вашу показали и уверяли: «Не спит еще». А я боюсь. Только смотрю — утро уже. Может, разбужу, что ж тут? Простит. Иван-то Евдокимович как? Уехал поди? А я к нему — о саде…

— Да. Уехал. Конечно, — решив пошутить, заявил Аким Морев. — В тот же день сел на самолет — и прощай. Только его и видали. Полечу, слышь: в Москве дела-дела-дела… А здесь, слышь, развинтился малость: сердцу волю дал.

— Вот оно как… — Анна села на маленький чемоданчик, да и замерла. — Ну, что ж, — невнятно проговорила она. — Иногда облачко появится на ясном небе… любуешься, любуешься им… а оно и растает…