— Совершенно верно, — подтвердил Аким Морев, радуясь тому, что мысли Николая Кораблева родственны ему, бывшему секретарю горкома, в ведении которого находилась партийная организация крупнейшего в стране металлургического завода.

Директор продолжал:

— Вынужденное безделье рушит и саму жизнь человека: первые недели он нервничает в ожидании работы, затем начинает штурмовать, работая невылазно — день и ночь, потому нет возможности сходить в кино, в театр, дома книгу почитать, с семьей за Волгу съездить. Так штурм нарушает нормальную жизнь. И еще хуже — штурмовщина лишает человека творческого труда, некогда размышлять.

Аким Морев, внимательно глядя в большие карие глаза директора, сказал:

— Действительно, какое уж там творчество…

— А творчество — основа основ советского общества, движения передовиков-новаторов, — добавил Николай Кораблев и неожиданно предложил: — Знаете что, Аким Петрович? Время обеденное. Пойдемте к нам… и Татьяна Яковлевна будет рада вас видеть. Жена. Художник Половцева, — с гордостью подчеркнул последнее слово Николай Кораблев.

— Половцева? Ее картина «Уральцы на Красной площади»? Видел в Третьяковке, на выставке. Так это ваша жена — Половцева? — проговорил Аким Морев и сразу согласился на приглашение.

Николай Кораблев жил в небольшом домике-коттедже, расположенном посередине площадки, усаженной яблонями, вишней и крыжовником. Этот домик отличался от соседних тем, что у него наверху поблескивала на солнце застекленная веранда.

— Наверху мастерская Татьяны Яковлевны, — как бы оправдываясь перед гостем, говорил Николай Кораблев, входя в домик и громко зовя: — Танюша! Татьяна Яковлевна! Я не один. С гостем.

Перед Акимом Моревым появилась женщина среднего роста, еще совсем моложавая, пополневшая не обрюзгло, а так, как полнеют здоровые, крепкие женщины после родов и особенно в период кормления ребенка.

— Да. Но… Я рада… Но предупредить-то надо было или нет? — сказала она мужу, улыбнувшись, гостеприимно протягивая руку Акиму Мореву.

— О таких людях, как Аким Петрович, не надо предупреждать, Татьяна Яковлевна, — намеренно произнося второй раз «Татьяна Яковлевна», чтобы это запомнил Аким Морев, проговорил Кораблев. — Аким Петрович готов разделить с нами обычный наш обед. Правду я говорю, Аким Петрович?

— Да, конечно, — неожиданно стушевавшись от теплого пожатия руки, вымолвил Аким Морев.

За обедом он не сводил глаз с Татьяны и с ее сына, паренька лет пяти-шести, очевидно в честь отца названного Николаем. Сын сидел рядом с матерью. Он походил больше на отца: такой же большелобый, те же кудлатые волосы, карие глаза, только нос и губы перенял от матери, да, пожалуй, и густой румянец. Он сидел за столом по правилу «когда я ем, то глух и нем». Но как только обед кончился, Коля вихрем взметнулся из-за стола, и вот уже в садике послышался его звонкий, озорной голос: погнал в небеса голубей…

…И теперь, сидя в машине рядом с Иваном Петровичем, Аким Морев переживал какое-то смешение чувств. Ему было радостно: встретил такого директора, как Николай Кораблев. По-хорошему завидно: видел замечательную семью. Грустно: сам-то одинок.

Около гостиницы их встретил Петин:

— Прошу на квартиру, Аким Петрович. На вашу. Чему удивлены? Прекрасная квартира. Вы ведь утром уже были там? Чемодан изъят из номера. Только не знаем, которое ружье ваше.

— И мне трудно определить: покупали вместе. Я думаю, возьмем-ка и все добро академика. Обижаться не будет, — проговорил Аким Морев, одновременно думая: «Не один поселюсь в столь «прекрасной квартире».

Расплатившись за номер и распрощавшись с директором гостиницы, Аким Морев в сопровождении Петина отправился на новую квартиру, расположенную на Саратовской улице.

Саратовская представляла собой что-то необычайное по сравнению с другими улицами, заваленными обломками разрушенных зданий, щебнем, гнутыми балками. Здесь, казалось, и солнце светило радостнее: по обеим сторонам свежеасфальтированной дороги поблескивали разноцветными красками новые многоэтажные дома, не походившие друг на друга не только общим своим видом, но даже окнами, балконами, украшениями и, однако, составлявшие ансамбль. Иные из них были уже заселены, иные достраивались, иные еще стояли с невымытыми стеклами, но все радовало глаз, как если бы человек неожиданно из оврага, захламленного мусором, вдруг выбрался на солнечную лесную поляну.

— Ох! — воскликнул Иван Петрович, когда автомобиль с визгом понесся по свежему асфальту следом за машиной, в которой сидел Петин. — Все строили, Аким Петрович… и за плату, а большинство бесплатно. Мы все строили и улицу эту полюбили. Говорят, наша победа. Так бы и назвать ее: Победа.

— А что же, это хорошо. Пусть напишут в газету, — согласился Аким Морев, в то же время думая: «Наверное, многие улицы будут переименованы».

Квартира находилась в нижнем этаже пятиэтажного дома и состояла из четырех комнат, кухни, ванной. Каждая комната обставлена новой мебелью, полы устланы коврами, на окнах — тяжелые гардины. На столе в кабинете два телефонных аппарата.

— Один городской, другой обкомовский, — пояснил Петин и тут же позвонил, говоря в трубку тоном приказа: — Знаете, чей это телефон? Знаете? Так еще раз возьмите на учет. Телефон Акима Петровича Морева… Не слушаюсь, а «есть». То-то!

Все было бы ничего: и эта мебель, и эти тяжелые гардины на окнах, дверях, и ковры, — все было бы ничего, но, глянув на все это, Аким Морев опять, как и в первое посещение, вспомнил то, что видел за дверью квартиры, — разрушенные дома и людей — защитников Приволжска, ютившихся под обломками.

«До чего докатились: даже не понимают, что такая обстановка оскорбительна. Ну черт с ними! После пленума постараюсь отделаться от такой квартиры», — и, повернувшись к Петину, сказал: — Как мне позвонить начальнику строительства гидроузла?

— Ларину? Вот телефонная книжка.

Когда Петин покинул квартиру, Аким Морев разыскал по телефону Ларина и сообщил ему о том, что побывал на строительной площадке.

— Как же это вы без меня? И вам не стыдно? — упрекал тот.

— Да вы же заняты. Знаю!

— Ну, для вас часок нашел бы. Тем более мне завтра, например, там позарез быть.

— Академика встретил. Бахарева. Знаете? Он все и объяснил… элементарно, конечно.

— Не сожалею.

— О чем не сожалеете?

— Что не был около вас: вполне доверяю Ивану Евдокимовичу.

После краткого вступления Аким Морев очень мягко, даже робко попросил у Ларина самолет для посылки в Саратовский университет за книгами, на что Ларин охотно согласился.

Переговорив с Лариным, Аким Морев прошелся по всем четырем комнатам и вдруг почувствовал то, чего не чувствовал во всю свою сознательную жизнь: ему нечего делать. Верно, время было позднее — около двенадцати ночи, улица уже говорила по-другому. Днем она гудит, сливая в этом гудении все: рычание экскаваторов, скрип лебедок, голоса людей, гудки машин, а сейчас слышны только вздохи экскаваторов, стук молоточков каменщиков да визги тросов.

«Неужели ложиться спать? Почитать бы хоть что-нибудь. Шкафы из красного дерева, а книг нет. Лучше бы — шкафы из фанеры, но с книгами. Ну что ж? Приму душ».

Он окатился холодной водой, надел пижаму, подошел к широкой кровати, откинул одеяло. От чистых простыней льняного полотна, от подушек пахнуло той свежестью, какая бывает после того, когда белье только что выгладят.

— Чаю бы попить, — прошептал Аким Морев, раздеваясь. «Не усну», — подумал он, а когда лег, как-то затосковал от одиночества в этом огромном, на десятки километров растянувшемся по берегу Волги городе. — Да, — размышлял он, глядя на темно-серый потолок. — Сейчас люди спят или беседуют за столом в семье… А я? Я — один в этих четырех комнатах. Ах, Оля, Оля! Как ты мне нужна… Если бы… если бы ты сейчас постучалась ко мне в дверь, как встретил бы я тебя! Но тебя нет. Нет. Нет. Нет… — и все оборвалось перед Акимом Моревым: он уснул разом, как засыпают здоровяки, коснувшись головой подушки.