Неверли понял, что Корчак боится поставить детей под угрозу. Подобно тому как он раньше не допускал и мысли, что детей можно было наказывать, запирая их в темном чулане или погребе, теперь доктор не желал даже представить себе, как дети будут укрываться от нацистов в каких-то темных углах. Ведь у них будут колотиться сердца от страха быть обнаруженными. Он был отцом, который никогда не покинет ребенка. «Друг мой, будет лучше, если дети останутся со мной», — сказал Корчак, пожимая Неверли руку. Крепкое рукопожатие доктора скрепляло множество соглашений за минувшие годы, а теперь оно было просьбой подтвердить его правоту.
В этот момент никто не мог утверждать, что гетто не станет для детей самым безопасным местом. То, что потом получило название «окончательное решение», было еще делом будущего и не могло прийти в голову даже самому отчаянному пессимисту. «Не паникуй, — говорил Корчак Игорю Неверли, стараясь пробудить в том надежду на лучшее, — немцы не причинят нам зла. Они просто не посмеют, ведь я слишком хорошо известен и здесь, и за пределами Польши».
По мере приближения 30 ноября, крайнего срока переезда еврейского населения Варшавы в гетто, в городе нарастало паническое возбуждение: 138000 евреев, погрузив свои жалкие пожитки в тачки или заплечные мешки, потянулись через двадцать восемь проходных пунктов на выделенную для них территорию, чтобы разместиться в квартирах, оставленных 113 000 поляков, которые двигались в противоположном направлении в том же состоянии лихорадочной спешки и волнения. Потеряв жилища, расположенные над их магазинами, как и сами магазины, многие евреи и поляки утрачивали главный источник существования.
Корчак ломал голову над тем, как организовать переезд, чтобы он не вызвал у детей страх, чтобы воспитанники восприняли перемену жилища как некую нелегкую задачу, которую им всем вместе предстоит решить.
Иона Боциан, один из учителей, вспоминает, с какой тщательностью Корчак и Стефа продумали все до мельчайших деталей. Ежедневно проходили собрания, на которых принимались решения, кто за что отвечает. Христианских Друзей, которые выражали желание помочь приюту, Корчак просил приготовить разноцветные картинки и коврики и принести горшки с красной геранью для детских комнат в новом жилище. В разговоре с Ханной Ольчак Корчак упомянул, что хочет организовать переезд как некое театрализованное действие. Процессия детей будет выглядеть приглашением на премьеру спектакля, «парадом, в котором дети понесут в руках рисунки, лампы, постельные принадлежности, клетки с птицами и мелкими домашними животными».
В намеченный для переезда день, 29 ноября, дети выстроились во дворе приюта, как уже было отрепетировано, и Корчак в последний раз осмотрел повозки с углем и картофелем, добытыми им с таким трудом в ежедневных обходах города. Дети с грустью попрощались со сторожем-поляком Петром Залевским, который оставался, чтобы позаботиться о покидаемом помещении. Лицо Залевского распухло до неузнаваемости — его избили нацисты, когда он вместе с прачкой обратился к немцам с просьбой разрешить им вместе с детьми переехать в гетто. Прачку немцы просто выгнали. А Залевского задержали для допроса. Знает ли он, что арийцам запрещено работать на евреев? Когда сторож ответил, что за двадцать лет службы он привык считать приют своим родным домом, немцы избили его плетками и ружейными прикладами.
Высокий, чисто выбритый мужчина с прямой осанкой, Залевский в свое время был гренадером царской армии. Каждый год в день именин сторожа Корчак заходил в привратницкую выпить с Залевским пару стаканчиков водки, что неизменно вдохновляло их на обмен непристойными историями из армейской жизни и соревнование в мастерстве божбы и владения непечатными словами. (Корчак при этом ни в чем не уступал бывшему гренадеру.) Воспитанники обожали работать в плотницкой мастерской Залевского, оборудованной в подвале, где им дозволялось пачкаться в свое удовольствие. Стуча молотками, орудуя пилами или просто сопровождая Петра, когда тот бросал уголь в топку или подметал двор, дети часто изливали ему свои сердца. И всегда прощали сторожу, если тот в шутку зажимал кому-нибудь нос своими сильными пальцами.
Выходя строем на улицу, дети пытались петь. Колонна двигалась по многолюдным кварталам к дому 33 по Хлодной улице, а над ней развевался зеленый флаг короля Матиуша со звездой Давида, вышитой на одной стороне полотнища. У стены, отделяющей «арийскую» половину улицы от гетто, их остановили немецкие и польские полицейские, проверяющие документы так же строго, как проверяют их при пересечении государственной границы.
Когда все прошли на территорию гетто, немецкий полицейский задержал последнюю повозку, в которой была картошка. Корчак требовал пропустить повозку, грозил пожаловаться полицейскому начальству, но немец не уступил, и доктор присоединился к Стефе и остальным. Вечером, когда дети с криками носились по новому помещению, Корчак решил, что наутро первым делом подаст жалобу в гестапо.
На следующий день он явился в гестапо. Дежурный офицер был ошеломлен, увидев взволнованного мужчину в сильно потрепанном польском мундире, который на безукоризненном немецком представился как доктор Януш Корчак. Он предложил посетителю присесть. Однако, услышав тираду о конфискованной повозке с картофелем при въезде в гетто, немец удивился, почему этот поляк так печется о евреях.
— Вы сами не еврей? — спросил он подозрительно.
— Еврей, — ответил Корчак.
— А где в таком случае ваша нарукавная повязка? — теперь немец уже разозлился. — Вам известно, что вы нарушаете закон?
Корчак начал было объяснять, как уже часто это делал:
— Вечные законы выше преходящих людских…
Но кончить ему не удалось. Рассвирепевший офицер приказал охране схватить упрямого еврея. Корчака избили и бросили в камеру.
Вскоре гетто полнилось слухами о том, что случилось с Янушем Корчаком. Говорили, что его пытали и убили во время допроса в гестапо. По другой версии, его расстреляли в лесу. По третьей — его увезли в лагерь в Люблине, где доктор лежит при смерти. Известие, что Корчак находится в Павяке в нескольких кварталах от приюта, не могло утешить Стефу и друзей доктора. Огромное здание из красного кирпича, выстроенное еще в царские времена для политических заключенных, пользовалось самой дурной славой из всех немецких тюрем. Расположенное в центре гетто, оно представляло собой лагерь внутри лагеря. Попасть туда было равнозначно смертному приговору.
Днем Стефа старалась держаться бодро — не напрасно среди своих подчиненных она получила прозвище «министр внутренних дел». Оказавшись без Корчака в новом помещении приюта на Хлодной улице, она повела себя так же, как во время Первой мировой войны, когда доктор отсутствовал четыре года: засучила рукава и с помощью учителей и старших воспитанников принялась за работу. Она уже решила, что классные комнаты этого здания, которое прежде было средней школой, днем будут рабочими кабинетами, а ночью — спальнями. Пусть внешний мир будет несправедлив, но общество справедливости внутри приюта сохранится. Стефа превратила цокольный этаж в изолятор для больных, не рискуя отправлять детей в больницу гетто, где они могли подхватить тиф или холеру. В ее распоряжении был только один шприц и один флакон морфия, но, имея за спиной опыт выхаживания нескольких поколений детей, она пользовалась собственными методами: воспаленное горло лечила соленой водой, снимала боль с помощью носка, набитого горячим песком, а когда другие средства не помогали, ребенка утешала ее большая теплая ладонь. И только ночью, когда все спали, Стефа позволяла себе поплакать.
Оставалась надежда с помощью взятки вызволить Корчака из тюрьмы. Стефа поддерживала связь с друзьями доктора, но главная проблема заключалась не в деньгах, а в том, как найти подход к нужным чинам в гестапо. Гарри Кали-шер, находчивый молодой человек, некогда один из любимых воспитанников Корчака, сумел в конце концов передать выкуп через печально известного Авраама Ганчвайха, сотрудничавшего с немцами и имевшего в гетто большую власть. Общая сумма взятки составляла тридцать тысяч злотых, часть из которых передавалась сразу после освобождения, а остальные деньги выплачивались в течение определенного периода.