Незадолго до своей смерти Марина узнала от немецкого солдата, что ее приют собираются эвакуировать из Варшавы. Перед тем как уйти, солдат схватил Марину за руку и сорвал часы, которые принадлежали ее мужу. «Я видела, как Марина сопротивлялась ему, и крикнула, чтобы она отдала часы сама, — вспоминает Евгенка, одна из преподавательниц приюта. — Он ударил Марину рукоятью пистолета и ушел. Потеря часов очень ее огорчила. К переезду она не готовилась, хотя и говорила что-то вроде: «Не позволяйте детям нести тяжести. Позаботьтесь о них». Как будто давала последние указания».

Седьмого октября 1944 года, накануне эвакуации, Марина упала без чувств. Ее отнесли наверх. Увидев, что лицо Марины синеет, Евгенка заплакала. «Не надо плакать, — сказал ей доктор. — Ведь умирает так много людей». Марина не просила об исповеди. Детям и коллегам сказали, что она умерла от сердечного приступа, но Евгенка и другие полагают, что она приняла яд, узнав о депортации приюта. Не желая хоронить Марину в мешке, учителя разобрали несколько столов и сколотили гроб. Похоронили ее во дворе приюта ночью, чтобы не привлекать внимания немцев.

Воспитанников и учителей эвакуировали в открытом грузовике. Их отвезли в небольшую деревню на юге Польши, и укрывавшиеся среди них еврейские дети смогли выжить. После войны Марину перезахоронили должным образом, а приют восстановили. Он и сейчас действует в системе самоуправлямых детских организаций, некогда созданной Мариной Фальской и Янушем Корчаком.

После войны выжившие польские и еврейские сироты и учителя организовали в Варшаве клуб Януша Корчака. Члены клуба собирались спорадически, в зависимости от политической ситуации. Легенда о Корчаке обрела популярность в Европе, когда поэты и драматурги воссоздали тот последний марш учителя с детьми к поезду, идущему в Треблинку. Во многих странах именем Корчака называли школы, больницы, улицы. По инициативе ЮНЕСКО период с 1978 до 1979 года был объявлен Годом Корчака; он совпал с Годом Ребенка и столетием со дня его рождения. Папа Иоанн Павел II заявил о своей поддержке литературного конкурса Януша Корчака, спонсором которого выступили совместно польские и еврейские организации в Америке. Призами конкурса награждаются лучшие книги о детях.

В середине семидесятых польское правительство сочло политически уместным учредить Международное общество Януша Корчака с ежегодными конференциями в Варшаве, целью которого является распространение его педагогических идей. Председателем общества был назначен министр образования Ежи Куберский (ныне посол по делам религии в Ватикане). Иногда, когда я приезжаю в Варшаву на конференцию общества, меня посещает мысль, что я проживаю сцену из «Короля Матиуша Первого». На конференциях присутствуют делегаты из стран как западного, так и восточного блоков, нередко разделенные политическими и религиозными убеждениями, примирить которые Корчак надеялся при своей жизни, но все они вновь открывают для себя Корчака как писателя, психолога, педагога, нравственного учителя.

Израиль и Польша — каждая из этих стран полагает, что Корчак принадлежит именно ей. Поляки считают его мучеником, который, случись ему родиться католиком, к настоящему времени был бы канонизирован. Израильтяне почитают Корчака как одного из тридцати шести праведников, чьи чистые души, в соответствии с древней еврейской традицией, дают миру шанс на спасение. Обе страны неизменно участвуют в мероприятиях, посвященных Корчаку и устраиваемых другой стороной, — показательный жест, если учитывать тот факт, что Польша разорвала дипломатические отношения с Израилем после арабо-израильской войны 1967 года. На одной из конференций в Варшаве израильский делегат, бывший участник восстания в гетто, в знак примирения предложил называть Корчака в Польше евреем, а в Израиле — поляком.

Какое-то время после войны ходили слухи, что товарные вагоны, перевозившие Корчака и его детей в Треблинку, сошли с рельсов и что Корчак, Стефа и дети были спасены. Говорили, что их видели в разных деревнях Польши.

В своем дневнике Корчак размышлял о том, что он будет делать после войны: «Возможно, меня пригласят участвовать в восстановлении порядка в мире — или в Польше. Это маловероятно, и вряд ли я захочу этим заниматься. Пришлось бы завести большую контору, работать, как невольнику, по столько-то часов в день, общаться с людьми, сидеть в кресле за письменным столом с телефоном. Терять время на пустые ежедневно возникающие проблемы. Спорить с мелкими людишками, озабоченными своими честолюбивыми планами, карьерой, поиском влиятельных друзей. Короче говоря — надеть на себя ярмо. Нет, я предпочитаю свободу».

А еще он мечтал о создании приюта в горах Северной Галилеи: «Там будут просторные столовые и спальни и маленькие «хижины отшельника». У меня будет помещение на плоской крыше, не слишком большое, с прозрачными стенами, чтобы я не пропустил ни одного рассвета или заката, а, работая ночью, мог бы время от времени поглядывать на звезды».

Треблинка, как и другие бывшие лагеря смерти, лежащие подобно мертвым спутникам подле крупных городов Польши, оживляется посетителями из всех стран мира, которые приезжают сюда почтить память жертв. Я побывала там в 1983 году с членами Международной ассоциации Корчака. В автобусе передо мной сидели Юзеф Бальчерак и Ида Ме-жан. Миша Вроблевский приехал из Швеции, Леон Хаари, Янка Цук, Стасик Цингман и Ицхак Бельфер — из Израиля. Игорь Неверли не смог присоединиться к нам из-за болезни, а Иосиф Арнон скончался за несколько лет до этого.

Дорога шла вдоль Вислы. Наконец мы увидели указатель «Треблинка» — название городка, в двух милях от которого находился лагерь. Автобус свернул на узкую дорогу, окруженную густыми березовыми и сосновыми лесами исключительной красоты. Казалось, сама природа хочет сокрыть то, что некогда здесь происходило. Несколькими годами раньше я ехала в Треблинку на машине с одним польским журналистом, и в этом самом месте мы заблудились. Остановив мужчину, проезжавшего мимо со своим внуком на телеге, груженной картошкой, мы спросили, как найти бывший лагерь смерти.

«Я его помню, — сказал мужчина. — Я все это видел с холма за городом. Мальчишкой пас там коров. Подъезжали вагоны, люди выходили. Пытались убежать. Их били. Стреляли. Ужас, что было. И никуда не деться. А если ветер с востока дул, так просто жуть. Вот если с запада, то еще терпеть можно. Женщин и детей малых тогда отсылали из города к родственникам, а то пьяные украинские охранники покоя не давали». Он показал нам дорогу и двинулся дальше. Лошадь, телега, внук, картошка.

Теперь автобус с делегацией безошибочно следовал к месту назначения мимо этих великолепных деревьев, образующих въезд в лагерь. На месте нас приветствовали скауты из отряда Януша Корчака, которые выстроились вдоль внутренних дорожек. Вместе с сотнями других посетителей мы ожидали начала церемонии на макете железнодорожной станции с муляжом часов, стрелки которых никогда не двигались, и макетом кассы, где никогда не было билетов. Все эти декорации были призваны убедить измученных евреев со всего мира, что они все еще участвуют в депортации на Восток.

После речей польских официальных лиц под марши, льющиеся из динамиков, мы прошли вдоль каменных железнодорожных путей, символизирующих те настоящие рельсы, которые вели в лагерь смерти. Ведь Треблинки уже не существует — в том смысле, в котором до сих пор существуют Освенцим и другие лагеря. Нет ни сторожевых вышек, ни колючей проволоки, ни бараков, ни пустых чемоданов, ни холмов из детских туфелек. Этот некогда огромный центр для уничтожения людей частично сгорел спустя год после открытия во время восстания работавших там евреев, после чего нацисты уничтожили то, что осталось от лагеря, чтобы скрыть следы преступления.

Через некоторое время после окончания войны это оскверненное пространство, некогда бывшее Треблинкой, превратили в обширный каменный сад. Из различных карьеров Польши туда свезли семнадцать тысяч каменных глыб, которые должны были представлять деревни, города и страны, откуда в Треблинку доставили миллион мужчин, женщин и детей, нашедших там свою смерть, — все они, кроме тысячи цыган, были евреями.