Кривые толки, шум и брань!

Что это? Самые серьезные для писателя проблемы (форма плана, имя героя) излагаются как-то несерьезно: пока «думал» о них, вдруг закончил первую главу. Пересмотрел ее строго, но отнесся к множеству противоречий легкомысленно: не захотел их исправить. Словом, первая глава сочинения, которое станет главным трудом жизни, трактуется здесь скорее как плод «небрежных забав», а не «бессонниц». И только две строки своим широким патетическим звучанием выдают истинное чувство опального поэта:

Иди же к невским берегам,

Новорожденное творенье...

Но, вырвавшись на мгновенье из-под спуда «беззаботности», страстная забота о судьбе романа снова немедленно прикры- вается иронической интонацией, которая, впрочем, не может скрыть до конца горечь:

И заслужи мне славы дань:

Кривые толки, шум и брань!

Двойной смысл перед нами: в зависимости от «качества» читателя строфа может обернуться своей серьезной или «безответственной» стороной. Блистательно остроумная форма самовыявления не скроет от посвященного глубину авторского отношения к своему труду. Для профана дело ограничится шалостями живой, но легкомысленной поэзии.

В конце II главы трактуется судьба не одной какой-нибудь главы, а всего творчества - с позиций отдаленного будущего:

...Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Живу, пишу не для похвал;

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

И чье-нибудь он сердце тронет;

И, сохраненная судьбой,

Быть может, в Лете не потонет

Строфа, слагаемая мной;

Быть может (лестная надежда!),

Укажет будущий невежда

На мой прославленный портрет

И молвит: то-то был поэт!

Прими ж мои благодаренья,

Поклонник мирных аонид,

О ты, чья память сохранит

Мои летучие творенья,

Чья благосклонная рука

Потреплет лавры старика!

В этих строках, к которым мы еще вернемся по другому поводу, двадцатичетырехлетний поэт поднимает (не в первый раз, но, может быть, впервые так серьезно) тему собственного бессмертья, тему, которая, неоднократно появляясь в разных стихах, получит законченное классическое решение в «Памятнике». В конце II главы «Онегина» нет еще ясной и величавой уверенности в бессмертной судьбе слагаемой строфы. Еще звучит здесь тревожное «быть может». Но смешанные с тревогой, набирающие силу «отдаленные надежды» не оставляют сомнения во взволнованном отношении автора к тому, как сложится эта судьба. И опять глубокая серьезность интонации, подчеркнутая уподоблением спасающего от Леты звука - верному другу, снимается ироническим поворотом к фигуре «будущего невежды» - симпатичного, но недалекого, во всяком случае не заставляющего серьезно отнестись к его благосклонному «потрепыванию лавров». Хотя лестная надежда на то, что даже будущий невеждаузнает прославленный портрет, остается! И, таким образом, для нынешнего невежды автор опять выставляет свою «беспечность» по отношению к будущей славе.

(Заметим, что в «Памятнике» тема «будущего невежды» и, соответственно, разделение читателей на «понимающих» и «непонимающих» останется. Она лишь приобретет в своем выражении печать тоже величавого равнодушия:

Веленью божию, о Муза, будь послушна.

Обиды не страшась, не требуя венца.

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца.)

«Беззаботность» не исчезает и в конце III главы, когда сюжетные узлы прочно завязаны, а судьбы и характеры главных героев держат читателя в растущем напряжении.

Столкнув Татьяну и Онегина в аллее сада перед решающим объяснением, Пушкин заявляет:

Но следствия нежданной встречи

Сегодня, милые друзья,

Пересказать не в силах я;

Мне должно после долгой речи

И погулять и отдохнуть:

Докончу после как-нибудь.

Здесь и чисто романный прием: остановка «на самом интересном месте», и юмор несоответствия.

Напомню, что этому бесподобному «докончу после какнибудь» предшествуют слезы, которые, не скрываясь, льет автор вместе со своей милой Татьяной, страдания ее любви, наконец, решение героини написать Онегину письмо и, полный душевного соучастия, авторский перевод письма - этого «безумного сердца разговора». Рядом со всем этим беспечное «докончу после как-нибудь» звучит таким разряжающим контрастом, что читатель вздыхает с облегчением и, я бы сказал, с благодарностью: слишком сильно было напряжение преды- дущего, «отдохнуть» должно не только автору, но и читателю. Я могу судить об этом эффекте еще и по тому, как реагируют на финал III главы сидящие в зале слушатели. Легко читаемое на лицах изумление от несоответствия смысла последних строк всему предшествующему сменяется веселым смехом: авторская «беспечность» раскрывается как обманный прием, уже никого не вводящий в заблуждение.

Доведенный до предела прием разоблачает сам себя, игра с читателем приобретает новые условия.

В окончаниях следующих глав внешняя схема остается та же: автор неизменно переходит от конкретной ситуации сюжета к обобщению, к непосредственному контакту с читателем. Но в лирических самовыявлениях ирония звучит все горше и скорее помогает увидеть истинное чувство автора, нежели скрыть его.

В «бодром» поздравлении с победой над «толстым генералом» (конец VII главы) смех звучит уже откровенно сквозь слезы, которых не может заглушить и высокопарный ироническигромогласный тон обращения к эпической музе:

Но здесь с победою поздравим

Татьяну милую мою

И в сторону свой путь направим,

Чтоб не забыть, о ком пою...

Да кстати, здесь о том два слова:

Пою приятеля младого

И множество его причуд.

Благослови мой долгий труд,

О ты, эпическая муза!

И верный посох мне вручив,

Не дай блуждать мне вкось и вкривь.

Довольно. С плеч долой обуза!