Перед нами теперь стоял вопрос, как выбраться из домов. Неприятель уже вошел на улицы и, того гляди, мог отрезать нам отступление. Мне представилось, что мы в ловушке, и австрийцы могут выкурить нас дымом, как лисиц. Я подошел к окну. Окно выходило на двор, но оттуда был ход лишь на улицу, уже занятую неприятелем. Положение было скверным. Я вернулся назад в комнату и увидел здесь сержанта Пинто, сидевшего около стены, с опущенными руками и бледным лицом; он получил пулю в живот.

— Защищайтесь, солдаты, защищайтесь! — бормотал Пинто.

Внизу раздавался стук в дверь, громкий, как пушечная пальба. Мы продолжали отстреливаться. Вдруг снаружи послышался конский топот. Стрельба прекратилась, и сквозь дым мы увидели, как четыре эскадрона улан, словно львы, набросились на австрийцев. Это были польские уланы. Никогда не видел я более страшных солдат. Они метали свои пики с красными флажками и те впивались в спины бегущих врагов.

Поляки спасли нас. Мы вылезли из домов и тоже атаковали австрийцев. Мы победили, но нам все-таки пришлось отступить. Неприятель уже заполонял Лейпциг, часть пригорода была уже в его руках. А в других кварталах солдаты, студенты и горожане стреляли в нас из окон.

Вы поймете, с какой радостью подходили мы к мосту. До него нелегко было добраться; вся улица, которая вела к нему, была полна пешими и конными. Вся эта толпа медленно подвигалась вперед.

Плохо приходилось тем, кто попадал на край моста: несчастные срывались вниз, и никто не обращал на них внимания. Те же, кто попадал в середину, мог не двигаться: людские волны сами подталкивали и несли его.

Враг подходил все ближе и ближе…

Глава ХХХII. Ужасная переправа

Чтобы защитить подход к мосту, было поставлено несколько пушек. Но пушки имелись и у врагов, и они могли обстреливать мост. Тем солдатам, которым придется прикрывать отступление, достанутся все заряды, вся картечь, вся тяжесть вражеского нападения. Поэтому всем хотелось перейти мост первыми.

В трехстах шагах от моста мне пришла мысль побежать вперед, замешаться в толпу и поскорее перебраться на ту сторону, но в это время капитан Видель сказал:

— Первый, кто только выйдет из рядов, будет застрелен.

Пришлось остаться.

Дело происходило между одиннадцатью и двенадцатью часами дня. Я никогда в жизни не забуду того, что я видел. Пальба шла справа и слева. Противник наступал. Несколько пуль уже просвистели над нашими головами. Со стороны пригорода нам виднелись пруссаки, сцепившиеся врукопашную с нашими солдатами. Около моста начали раздаваться ужасные крики. Всадники, чтобы расчистить себе дорогу, ударяли пеших саблями, им отвечали ударами штыков. — Спасайся кто может! Каждую минуту кто-нибудь срывался с моста и, ища опоры, увлекал за собой еще пятерых или шестерых.

Крики, сумятица, пальба, вопли падающих усиливались с минуты на минуту. Казалось, не может быть зрелища более ужасного. Вдруг раздался громовой удар, и первая арка моста обрушилась вместе со всеми людьми. Сотни солдат погибли, множество было искалечено, раздавлено, завалено камнями моста.

Раздались крики о злом умысле, о предательстве: «Мы погибли!.. Нас предали!» Слышны был только эти ужасные, непрекращающиеся вопли. Одни в безумном отчаянии повернулись назад и ринулись на врага, словно ослепленные ненавистью дикие звери, помышляющие лишь о мести. Другие стали ломать свое оружие и проклинать небо и землю. Конные офицеры и генералы бросились в реку, чтобы перебраться вплавь. Многие солдаты последовали их примеру и в спешке даже не сняли ранцев.

Накануне я видел много трупов в реке. Но то, что увидел теперь, было еще ужаснее. Несчастные солдаты дрались друг с другом, цеплялись один за другого. Река была полна людей, на поверхности воды виднелись лишь головы и руки.

В это мгновенье даже сам капитан Видель, который своим хладнокровием и выдержкой поддерживал у нас дисциплину, пришел в замешательство. Он вложил саблю в ножны и со странным смехом повторял:

— Ну, теперь все. Теперь точно крышка!

Я дотронулся до его плеча, и он, обернувшись, ласково спросил:

— Что тебе надо, юноша?

— Капитан, я пробыл четыре месяца в лейпцигском госпитале и часто купался в Ольстере, я знаю здесь брод.

— Где?

— Выше моста, десять минут хода.

Он выхватил саблю и заревел громовым голосом:

— За мной, ребята! А ты, давай, шагай впереди!

Весь наш батальон — в нем насчитывалось теперь всего двести человек — так и хлынул за нами. Сотня солдат других полков, видя, что мы движемся так уверенно, пошла вместе с нами, хотя и не знала, куда. Австрийцы были уже совсем близко.

Я шел по дороге, где мы с Циммером гуляли в поле. Тогда здесь цвели цветы.

По нам открыли огонь, но мы не отвечали. Я первым вошел в реку. За мной двинулся капитан Видель и другие — попарно. Вода доходила нам до плеч, так как река разлилась от осенних дождей. Несмотря на это мы перебрались благополучно: никто не утонул, и мы сохранили почти все свои ружья.

Перейдя на другой берег, мы двинулись прямо через поля и затем повернули к Линденау.

Шли молча. Временами всматривались вдаль, на ту сторону Эльстера, где все еще продолжалась битва. Долго глухой шум и яростный рев канонады долетал до нас. Эти звуки заглохли только тогда, когда мы добрались до бесконечной движущейся линии войск, обозов и пушек. Шум колес и гул голосов заглушали выстрелы.

Глава XXXIII. «Нет сил идти»

Мы боролись одни против всех народов Европы и были разбиты. Мы были подавлены численностью и погублены изменой наших союзников. Я должен рассказать вам теперь о бедствиях отступления, и для меня нет ничего тяжелее этого.

Пока французы двигались вперед и надеялись на победу, они действовали сообща и были объединены друг с другом, как пальцы одной руки: воля командиров была законом для всех. Все сознавали, что без дисциплины нет успеха. Когда пришлось отступать, каждый солдат начал полагаться лишь на свои собственные силы и перестал подчиняться команде. И вот эти гордые французы, с радостью шедшие навстречу врагу, уже бредут как попало во все стороны. Те, кто недавно дрожал при их приближении, приходят в себя, становятся дерзкими и по двое, по трое нападают на одного, как вороны на упавшую лошадь.

Я все это видел. Я видел ужасных казаков, оборванных, заросших волосами. Они ехали без седел, поставив ноги в веревочные петли и, вместо пик у них были палки со вбитыми в конце гвоздями. Я видел фламандских крестьян, недавно дрожавших перед нами, как зайцы, а теперь высокомерно и грубо обращавшихся с нашими ветеранами, гвардейцами и драгунами.

Голод, усталость, болезни — все мучило нас. Небо было серым, дождь не прекращался, осенний ветер леденил наши лица. Бледные, безусые молодые солдаты, от которых оставались только кожа да кости, были не в силах бороться со всеми этими бедствиями. Они гибли тысячами. Все дороги были завалены трупами. По нашим следам шла ужасная болезнь — тиф. Эльзас и Лотарингия до сих пор помнят эту болезнь, которую занесли отступавшие. Из сотни заразившихся ею выздоравливали только десять-двенадцать человек.

Девятнадцатого мы переночевали в Лютцене. Здесь полки были приведены в кое-какой порядок. На следующий день нам пришлось вступить в перестрелку с преследовавшим нас вражеским отрядом. Двадцать второго мы разбили бивуак около Эрфурта. Нам выдали здесь новую обувь и кое-какую одежду. Мы словно ожили.

Так мы шли все дальше и дальше. Казаки следили за нами на некотором расстоянии. Гусары было поскакали на них, но казаки тотчас исчезли, а вскоре опять появились.

Многие солдаты стали по вечерам заниматься мародерством. Они покидали бивуак, пользуясь темнотой, и все часовые получили приказ стрелять в тех, кто удаляется вечером из лагеря.

Моя лихорадка, начавшаяся несколько дней назад, все усиливалась. Меня знобило днем и ночью. Я так ослаб, что едва вставал утром. Зебеде глядел на меня печально и повторял: