По-видимому, экономический прогресс влечет за собой постепенный переход от «ценностей выживания» к «ценностям самовыражения», и это позволяет понять, почему богатые общества в большей мере тяготеют к демократии. Как мы убедимся ниже, корреляция между ценностными доминантами («выживание» или «самовыражение») и демократией весьма прочна. Можно ли объяснить данный факт тем, что «ценности самовыражения» (включающие межличностное доверие, терпимость, участие в принятии решений) благоприятствуют демократии? Или же демократические институты сами стимулируют появление таких ценностей? Причинно-следственную связь установить нелегко, но имеющиеся у нас данные говорят о том, что скорее культура содействует становлению демократии, а не наоборот.
По мнению Хантингтона (Huntington, 1993, 1996), в мире существуют восемь или девять основных цивилизаций, которые базируются на глубоких культурных различиях, сохраняющихся на протяжении многих веков. Он полагает также, что конфликтам будущего предстоит развиваться по линиям культурных разломов, разделяющих эти цивилизации.
Самобытность цивилизаций, прежде всего, обусловлена религиозными традициями, сохраняющими свою силу несмотря на модернизацию. Западное христианство, православный мир, исламский мир, конфуцианский, японский, индуистский, буддийский, африканский и латиноамериканский регионы представляют собой главные культурные зоны. С окончанием «холодной войны», продолжает Хантингтон, политические конфликты развиваются не по идеологическим или экономическим, а по цивилизационным линиям размежевания.
Придерживаясь сходной линии рассуждений, Патнэм {Putnam, 1993) доказывает, что наиболее эффективно демократические институты действуют сегодня в тех регионах Италии, где уже несколько веков назад было развито гражданское общество. Харрисон (Harrison, 1985, 1992, 1997) утверждает, что на процесс развития серьезно влияют культурные ценности того или иного социума. А Фукуяма (Fukuyama, 1995) добавляет, что готовность общества к конкуренции на мировых рынках обусловлена степенью утвердившегося в нем межличностного доверия: системы, в которых доверие не в почете, отстают, поскольку неспособны к созданию крупных и сложных социальных институтов. В основе всех подобных построений лежит общая предпосылка: считается, что современным обществам присущи ярко выраженные культурные особенности, сохраняющиеся в течение длительного времени и оказывающие заметное влияние на их политическое и экономическое функционирование.
Насколько основательно такое предположение?
Другой пласт научной литературы представляет позицию, внешне несовместимую с изложенной. По мнению теоретиков модернизации, включая автора настоящей главы, мир меняется таким образом, что традиционные ценности в результате подвергаются эрозии. Экономический прогресс с неизбежностью влечет за собой размывание религии, местных особенностей, культурных различий.
Опираясь на данные, которые были получены в ходе трех этапов всемирных опросов по изучению ценностей (WVS — WorldValuesSurvey), охватывающих сегодня 65 государств и 75 процентов населения планеты, настоящая статья доказывает правоту обеих посыпок. Экономическое развитие, как представляется, действительно связано с синдромом предсказуемого отхода от абсолютных социальных норм в пользу все более рациональных, гибких, пользующихся доверием постмодернистских ценностей. Но культуры на самом деле довольно самостоятельны. Протестантское, православное, исламское или конфуцианское прошлое того или иного региона формирует культурные зоны, которые отличаются самобытной системой ценностей и способны противостоять натиску экономического развития.
Эти культурные различия теснейшим образом связаны с целым рядом важных социальных феноменов. Мы сосредоточимся лишь на одном из них: они обуславливают степень готовности общества к созиданию и поддержанию демократических институтов, которая с 1972 по 1997 годы фиксировалась с помощью разработанного организацией «Freedom House» рейтинга политических прав и гражданских свобод. Прежде чем приступить к доказательству данного тезиса, давайте убедимся в том, что стойкие межкультурные различия и вправду имеют место, несмотря на размывание культурных ценностей в ходе экономического развития.
Для того, чтобы эффективно сравнивать культуры, необходимо произвести решительную сортировку имеющихся у нас данных. Сопоставление восьми или девяти цивилизаций по каждому критерию из многих сотен, внесенных в опросы в рамках WVS (а также по тысячам других, этими опросами не затрагиваемых), будет бесконечным. Но любой осмысленный процесс «отсева» лишних данных требует опоры на относительно простую базовую структуру межкультурной вариативности. К счастью, в нашем распоряжении, видимо, есть такая структура.
В своем предыдущем исследовании (Inglehart, 1997, chap. 3) автор настоящей главы в поисках значительных и когерентных межкультурных различий проанализировал, включая данные WVS за 1990–1991 годы, совокупную статистику 43 государств. Мировоззрение людей, живущих в богатых обществах, стабильно отличается от мировоззрения «бедняков» по широкому кругу политических, социальных и религиозных норм и представлений. Факторный анализ раскрыл наличие двух главных измерений, упорядочивающих показатели переменных и объясняющих большую часть межкультурной вариативности. В этих измерениях отражается межнациональная поляризация, разделяющая, с одной стороны, традиционное и секулярно-рациональное отношение к власти, а с другой стороны — ценности «выживания» и «самовыражения». С помощью названной системы координат каждое общество удалось разместить на культурной карте мира.
Данная статья основывается на этих изысканиях. В ней разрабатываются сравнительные критерии межкультурных вариаций, применимые ко всем трем «волнам» WVS как на индивидуальном, так и на национальном уровне. Тем самым мы можем проследить временную эволюцию интересующих нас измерений. В предыдущих разработках (Inglehart, 1997) использовались факторные оценки, основанные на двадцати двух переменных из опросов 1990–1991 годов. Мы отобрали подгруппу из десяти переменных, которые не только играют принципиальную роль в своих измерениях, но и рассматривались именно в таком качестве в ходе трех этапов WVS. С помощью такой методики удалось свести к минимуму проблему пропавших данных (когда одна из переменных уходит, вся страна «выпадает» из анализа).
Факторные оценки, извлеченные из сокращенной таким образом совокупности данных, находятся в тесной корреляции с факторными оценками, выведенными на основании использовавшихся ранее двадцати двух показателей (Inglehart; 1997, pp. 334–335, 388). Применяемое здесь противопоставление «традиционного» и «секулярно-рационального» практически полностью соответствует факторным оценкам, полученным на основе анализа одиннадцати переменных, причем то же самое верно в отношении ценностей и «выживания», и «самовыражения». Мы обнаруживаем здесь интересный аспект межкультурной вариативности.
Каждое из двух упомянутых измерений намечает центральную ось межкультурных вариаций, вокруг которой упорядочиваются десятки ценностей и установок. Прежде всего, противопоставление «традиционного» и «секулярно-рационального» отражает контраст между теми обществами, в которых религия играет существенную роль, и теми, в которых ничего подобного нет; но дело не ограничивается только этим. Главными темами, наряду со стремлением избежать политических конфликтов и подчеркиванием приоритета консенсуса над конфронтацией, являются также уважение к семейным узам и почтение по отношению к власти (включая военные режимы). Общества, пребывающие на традиционалистском полюсе, поощряют религию, абсолютные стандарты и устоявшиеся семейные ценности; они благоприятствуют многодетным семьям; отвергают разводы; выступают в защиту жизни в таких вопросах, как аборты, эвтаназия, самоубийства. Они предпочитают социальный конформизм индивидуальным достижениям, согласие — открытому политическому конфликту, поддерживают уважение к власти и отличаются высоким уровнем национальной гордости и патриотизма. По всем этим пунктам общества, разделяющие «секулярно-рациональные» ценности, занимают прямо противоположные позиции.