— Ну, если так, то хорошо.

— Передайте всем вашим партизанам, а особенно Ничипоровичу, сердечный привет от горкома. Мы гордимся вашими боевыми делами. О вашем бое под деревней Клинок ходят целые легенды. Мы все очень рады, что люди, посланные подпольным горкомом, с честью оправдывают доверие партии.

— Спасибо, — взволнованно сказал Кабушкин. — Все это передам Владимиру Ивановичу. Ему будет очень приятно услышать доброе слово горкома.

Эта встреча и разговор происходили за какую-нибудь неделю до начала массовых арестов. Горком еще успел выполнить просьбу Ничипоровича. Боеприпасы, медикаменты, листовки — все было доставлено в отряд. Жан позаботился, чтобы не забыли забрать даже и те патроны, которые лежали в сундучке под кроватью у Виктории Рубец.

А потом в лес под деревню Маковье, Осиповичского района, где стоял отряд Ничипоровича, пришло тяжелое известие: подполье разгромлено, большинство членов горкома попало в застенки СД. Жгучей болью и еще большей ненавистью к палачам-фашистам наполнились сердца партизан. Ничипорович осунулся, почернел, но остался такой же спокойный, выдержанный, строгий.

— Всех не могли переловить, — сказал он. — Хоть несколько человек да осталось. А если есть хоть один хороший организатор, подполье оживет. Я в этом уверен. Народ за нас. А его не задушишь, ему не заткнешь рот, не завяжешь руки.

...Вся семья Омельянюков разбрелась. Мать жила у Маруси Рынкевич на Цнянской и часто навещала Володю на Немиге, отец — на Заливной улице у знакомых. Прибавилось забот, трудней стало с продуктами.

До массовых арестов подпольные типографии были на улице Островского, где работал Чипчин, и на Рымарной улице, на квартире Вороновых.

Вороновы работали в типографии Дома печати. Отец, Михась Воронов, был начальником печатного цеха, а сын, тоже Михась, заведовал электроцехом.

Были они родственниками тещи Владимира Ничипоровича. Старик (Василь Сайчик) сказал об этом Ватику Никифорову и Володе Омельянюку. Они договорились через тещу Ничипоровича втянуть в подпольную работу Вороновых.

Уговаривать их не нужно было. Вороновы понемногу уже выносили шрифты из типографии на свою квартиру и сами печатали продовольственные карточки. А когда установили связь с подпольем, взялись за дело как следует. Карточки, напечатанные в квартире Вороновых, выручали подпольщиков Комаровки. Только Иван Козлов обходился без них — он сам ловко подделывал документы. Остальные целиком зависели от исправной работы типографии Вороновых.

...Известие об убийстве Макаренки и Жудро принесла мать. Целый час Володя метался в отчаянии по комнате. Мать с тревогой следила за ним, тихо упрашивала:

— Успокойся, Вовочка, успокойся. Что же ты теперь сделаешь, не вернешь же их из могилы...

— Нет, мама, это еще не все. Они еще будут воевать, будут бороться. Я позабочусь об этом, мама. Их имена будут наводить страх на врага... Подожди, не уходи, пока я напишу...

Он сел за стол и начал писать. Раз десять начинал и все зачеркивал:

— Нет, не то, не так!

Искал слова, которые бы огнем жгли врага, били его не в бровь, а в глаз. И слова такие находились. Хотелось написать как можно больше, полнее, чтобы люди знали, какие чудесные хлопцы были Жудро и Макаренко, как пламенно любили они свою Родину, как верно стояли друг за друга, как смело отбивались до самой последней минуты, до последнего дыхания...

А листовка должна быть размером с ладонь. Что можно сказать о двух пламенных сердцах на таком кусочке бумаги? Володя снова писал, вычеркивал, заменял слова.

Когда текст листовки был готов, переписал его и отдал матери:

— Хорошенько спрячь это, мама, и отнеси к Вороновым. Пусть напечатают листовку памяти Жудро и Макаренки. Именами Васи и Саши мы будем звать народ к борьбе.

— Хорошо, сынок, отнесу. Оставайся счастливым!

Вороновы сами не умели набирать, но в типографии были наборщики, готовые выполнить любое задание подпольщиков, — Борис Пупко и Михась Свиридов. Воронов-старший отдал текст листовки Борису Пупко.

У Бориса золотые руки и удалая головушка. Он хорошо набирал и по-немецки и по-белорусски и пользовался полным доверием своих хозяев-фашистов.

Взяв листовку у Воронова и прочитав ее, он тряхнул своим огромным черным чубом и восторженно проговорил:

— Сила! Вот это написано! Такую нужно немедля сделать!

Разговаривали они в дальнем углу наборного цеха, где никого, кроме них, не было.

— Ты, Борис, не увлекайся, — предупредил Воронов. — Думай, что делаешь, и оценивай свои действия. Пойми, что ожидает тебя, если попадешься.

— Почему вы пугаете меня, как ребенка? Я понимаю, что делаю. Вот посмотрите...

Он взял листовку и стал за наборную кассу. Рядом лежал текст для набора, который дали ему хозяева, — статья для фашистской газеты на белорусском языке. По цеху ходил начальник, раздавал работу, проверял выполнение. А Борис набирал текст листовки, будто делал самую обыкновенную, привычную работу.

Кончив набирать, он хорошо завязал набор шпагатом и немного отодвинул в сторону, к гранкам фашистской газеты. Улучив момент, когда мимо проходила его подружка, уборщица Броня Гофман, отдал ей набор листовки и сказал:

— Отнеси незаметно к Михасю Воронову в электроцех... Только осторожно...

Вечером листовка была уже на Рымарной улице, и Вороновы печатали ее на бумаге, которую также вынесли из типографий.

Так Жудро и Макаренко снова становились в строй борцов.

Накануне Первого мая гестаповцы проводили облавы по городу. Листовка напугала их, ждали большого выступления подпольщиков. Попали фашисты и на Заливную улицу. Старый Омельянюк как раз в это время был дома. Случилось так, что хозяева квартиры не успели спрятать радиоприемник, и он стоял под кроватью Степана Омельянюка. Гестаповцы сразу же нашли приемник и схватили старика.

Мать в отчаянии принесла эту весть Володе.

— Я пойду узнаю, что с ним, — говорила она.

— Нет, ни за что не пущу, мама. Думаешь, они оставят тебя живую? Только попадись им — загубят! Нельзя туда показываться, нельзя, это на верную смерть идти. А чем ты теперь поможешь ему? Только горя прибавишь... Не пущу!

«Как это я не уберег отца?! — мучил себя упреками Володя. — На завтра назначена отправка в лес большой группы подпольщиков. Отец готовился пойти. Из отряда пришла уже связная. И так нелепо провалиться...»

— Мама, я виноват в смерти отца, — с горечью говорил Володя. — Я должен был отправить его в отряд раньше. Почему я не сделал этого?!

Мать припала к его груди и плакала навзрыд, будучи не в силах сдержать свое отчаяние.

Горе семьи Омельянюков слилось с горем всех подпольщиков. В начале мая 1942 года фашисты объявили по городу, что будет проведена публичная казнь руководителей и участников большевистской подпольной организации. Для осуществления этого черного дела фашисты выбрали Центральный сквер и базарные площади. Туда силой загоняли минчан смотреть, как будет учинена расправа над теми, кто не покорился фашистскому «новому порядку».

На Центральный сквер привезли Исая Казинца, его друга Николая Демиденку и еще нескольких подпольщиков. Исая трудно было узнать. Один глаз у него был совсем выбит, заплыл кровью и гноем, лицо синее, большой черный чуб побелел. Но вожак подпольщиков еще крепко стоял на ногах и внимательно вглядывался в толпу, — видимо, искал знакомых. Ему очень хотелось, чтобы здесь был кто-нибудь из друзей, видел, как Славка принимает смерть. Даже смертью своей руководитель подполья хотел призвать минчан к мужеству, к борьбе.

Его подвезли к третьему фонарному столбу на центральной аллее сквера. Палач приготовился набросить ему веревку на шею, но Казинец изогнулся и изо всей силы ударил его головой. Кат кувырком полетел с машины. Тогда в кузов бросились гестаповцы, а Исай тем временем кричал:

— Смерть фашизму! Да здравствует Красная Армия!

Толпа загудела. Гестаповцы и полицаи взяли автоматы наизготовку.