есть туда дальше дорога или нет. Даже по самой гладкой и широкой дороге я все равно не сумел бы добраться

до Ленинграда за оставшиеся у меня три дня с тем запасом пищи, который имелся у меня в животе. Значит, с

таким же успехом я мог идти в направлении Ленинграда без всякой дороги. Важно было не стоять на месте, а

идти и идти, пока меня несли мои ноги. Но я не сказал им этого. Кто бы меня понял? А они тем временем

пояснили мне, что из их поселка ежедневно на станцию и в районный центр ходят грузовые машины. Одна из

них и прихватит меня завтра, если я пожелаю. А пока я могу остаться у них и заночевать в комнате для

приезжающих. Там неплохо. И столовая у них приличная. Буду доволен.

Так просто, по их мнению, это выглядело. Даже столовая должна была мне понравиться. Что ж. Может

быть, и так. Но собирался ли я заглянуть в нее — это другой вопрос. Им, конечно, не дано было знать о

состоянии моих карманов. И тут меня вдруг осенила одна очень гениальная мысль. Я спросил:

— А разве у вас нет очереди?

Они не поняли:

— Какой очереди?

Я пояснил:

— У вас в России есть такой обычай — пускать прохожих ночевать в деревенские дома по очереди. Вот я

и хотел бы, если позволите, заночевать по такому обычаю.

Вот как ловко я вывернулся из трудного положения. О, моя голова еще годилась на кое-что! Они

заулыбались в ответ на мои слова и потом призадумались. Парторг с озадаченным видом погрузил пятерню в

густоту своих волнистых, свисающих набок волос и сказал, морща лоб:

— Устаревший обычай. Отмер за ненадобностью — прямо скажем. Но до войны, говорят, применялся. Да

и после войны, помнится, бывал иногда в действии. Надо будет узнать, на ком остановилась очередь.

Он узнал и после этого привел меня к новому бревенчатому дому. Однако бородатый хозяин этого дома

сказал ему, разведя руками:

— Я не против. Но сегодня… сам понимаешь…

Парторг задумался. Но потом опять повторил свое:

— Ничего. Пусть. Это особый случай. Это дело в некотором роде политическое и даже государственное.

Зарубежный товарищ изучает нашу страну, чтобы потом рассказать о ней своим соотечественникам. Пусть

увидят, как у нас веселятся. Это им тоже не вредно будет знать.

Бородатый хозяин дома спросил!

— Ну, а как же… это самое?..

Парторг ответил:

— Очень просто. Вели хозяйкам поставить двадцать пятый прибор — и дело с концом. А ребятам я

объясню.

Он прошел со мной в заднюю комнату этого дома, очень большую и светлую, и там провозгласил:

— Товарищи! Сегодня у нас будет гость из Финляндии. Прошу любить и жаловать!

В ответ на это и на мой поклон было сказано из разных мест комнаты:

— Приветствуем! Добро пожаловать! Милости просим!

Сказано это было молодыми голосами, и обернулись ко мне молодые лица. Из этого следовало, что того

Ивана среди них не было, хотя по виду любой из парней, тут стоявших, вполне мог сойти за того Ивана в его

прошлом облике, каким он был с десяток лет назад, когда совершал свое грозное дело. У них тоже вид был

воинственный и непримиримый. Только непримиримость свою они направляли друг против друга, споря о чем-

то с таким усердием, что забыли о накрытом столе.

А стол никак не заслуживал такого невнимания. Составленный из трех больших столов, он занимал

середину комнаты почти по всей ее длине от стены до стены, потребовав несколько белых скатертей. И по всей

длине стола, плотно заполняя его среднюю часть, стояли в чашках, мисках и тарелках разные вкусные вещи:

кислая капуста, соленые грибы, огурцы свежие и соленые, редиска, винегрет, мясной студень, заливная рыба,

хлеб, печенье, масло, колбаса и сыр. Стояли также бутылки с водкой, виноградным вином и лимонадом. Стояли

садовые цветы в стеклянных банках. Лежали яблоки и вишни в плоских корзинках. А по краю этого огромного

стола тянулись вкруговую ряды пустых мелких тарелок, дополненные рюмками, бокалами, вилками и

бумажными салфетками.

Казалось бы, все было готово к тому, чтобы сесть на стулья, тесно окружавшие стол, и приняться за еду.

Однако никто не торопился этим заняться, хотя собрались тут люди, явно не страдающие плохим аппетитом,

судя по обилию румянца на их молодых загорелых щеках. На стол они не смотрели, и разговоры их даже не

касались того, чем он благоухал. Теснясь ближе к открытым окнам, они говорили о чем-то другом. Например,

один парень сказал:

— Не понимаю, как можно из-за такой ерунды…

А другой возразил ему:

— Это для тебя оно ерунда, а для него, может, соль жизни.

Третий сказал:

— Но он понимает ли, в какое нелепое положение ставит всех нас?

Четвертый сказал:

— Уж куда нелепее.

Рослая круглолицая девушка в новом светло-зеленом костюме сказала:

— Прямо смех один.

Но, сказав это, она не проявила никаких признаков смеха. И еще один парень сказал:

— Принцип.

А другой поправил его:

— Не принцип, а болезненное самолюбие. Не может примириться с тем, что единственный раз в жизни

не он оказался первым.

Другая девушка, потоньше лицом и телом, одетая в длинное шелковое платье, сказала:

— Надо убедить его. Нельзя же из-за такого, в сущности, пустяка нарушать торжественность момента.

Петечка, где твое красноречие?

Но Петечка только рукой махнул:

— Да разве его убедишь такого!

Так они разговаривали, совсем забыв, должно быть, зачем сюда пришли. И никто не догадался напомнить

им об этом, даже парторг. Он послушал их немного и, не говоря ни слова, вышел. Я тоже не стал их торопить

садиться за стол. Это было их дело. Не для меня они приготовили этот стол, а для себя. Я не имел в нем

надобности. Глаза мои скользили по вкусным вещам вдоль стола с полным равнодушием.

Проглотив слюнки, я даже повернулся к столу спиной и принялся рассматривать на стене цветные

картинки в рамках, вырезанные из их журнала “Огонек”. На одной картинке виднелся густой сосновый бор, на

другой — медвежата в тайге, а на третьей бурлаки тянули вверх по реке Волге барку. Однако все это было не

очень съедобное, исключая разве только медвежат. Но они еще бегали по тайге, где их не так-то просто было

найти и поймать. Кроме того, они теперь, наверно, успели вырасти в крупных свирепых медведей, превратить

которых в пищу было бы делом весьма затруднительным. Сделав такое заключение, я еще немного потоптался

между столом и стеной, пытаясь понять смысл разговора парней и девушек, но так и не понял.

Тогда я по примеру парторга тоже вышел в первую комнату. Но там его уже не оказалось. Часть этой

комнаты была завешена серым холстом, за которым слышались голоса. Я заглянул туда, отвернув край холста. И

в этот миг в ноздри мне ударил особенно вкусный аромат. А когда я увидел предмет, от которого исходил этот

аромат, в животе у меня заныло и засосало с новой силой. На горячем противне лежал огромный, запеченный в

тесто окорок. Две женщины, румяные от жара, только что вынули его из печи и готовились переложить на

большое продолговатое блюдо.

Я вернулся к накрытому столу. При таких обстоятельствах не стоило от него далеко отходить. Но

молодые люди все еще медлили за него садиться. Даже запах жареной свинины из первой комнаты не мог их к

тому поторопить. В комнату опять вошел парторг. Но это ничего не изменило. Странный разговор продолжался,

и не было видно ему конца. Один парень сказал:

— Ну и что? Подумаешь, цаца какая! Не угодили ему. Зато, может, в следующем квартале ему вдвойне

повезет.

— Безусловно.

Это слово произнесла та же самая тоненькая девушка в длинном шелковом платье. Видно было, что ей

нравилось употреблять слова, не свойственные деревне. Но произносила она их с теми же деревенскими

интонациями, что и другие. Стараясь выделиться среди других девушек, она и волосы свои завила мелкими