под струями дождя, они уже были в кузове, где кроме них стояли еще три девушки, державшие над своими

головами край брезента. Я протянул моим девушкам корзину и раскрыл рот, чтобы сказать: “До свиданья.

Спасибо за компанию”. Но они не только приняли корзину, но и меня подхватили за плечи, втаскивая в кузов.

Пришлось подчиниться им. И едва я оказался в кузове, как машина тронулась. Я ткнулся носом в чью-то

горячую, влажную шею и ухватился рукой за чей-то горячий, влажный бок, а над моей головой натянулся

брезент, спасая меня от дождя.

И опять я ехал с девушками на грузовике, как это уже было однажды. Только тогда меня везли на юг, а

теперь — на север. И тогда светило солнце, а теперь лил дождь, и стояли мы в мокрой, жаркой тесноте,

прикрываясь толстым брезентом. Дорога была ухабистая, и нас кидало из стороны в сторону. Но наступил

наконец момент, когда одна из девушек выглянула из-под брезента наружу и крикнула:

— Ой, девоньки! А дождя-то уж нету!

И мы сбросили брезент на дно кузова. Действительно, туча передвинулась дальше к югу, открыв над

нашими головами небо. Солнце опять вступило в свои права, и, находясь в зените, оно сразу же принялось

действовать в полную силу. Легкий пар поднялся над молодым лесом по обе стороны от дороги, а застрявшие в

листве и хвое дождевые брызги заискрились и затрепетали, тронутые солнцем, словно предчувствуя свой

близкий конец. Некоторые из них умудрились напоследок заиграть голубым, зеленым, оранжевым и даже

рубиновым цветом.

Чтобы не мешать девушкам, я отступил от них немного и, держась одной рукой за борт кузова, причесал

сбитые брезентом волосы. Девушки тоже привели себя в порядок, заново повязав косынками волосы и оправив

платья. Но мокрее всех выглядели мои две девушки, особенно та, что была плотнее и коренастее. Тонкое

цветастое платье так облегало ее, что под ним отчетливо обозначились трусики и бюстгальтер. И видно было

даже, что одна лямка бюстгальтера у нее лопнула. Заметив, что я смотрю на нее, она протянула мне корзину,

предлагая угоститься ягодами. Но я сказал “спасибо” и покачал головой. Тогда она спросила меня:

— А вы к нам по какому делу едете?

Вместо ответа я тоже спросил:

— А почему вы думаете, что я к вам еду, а не в другое место?

Она пояснила:

— А потому, что эта дорога только к нам идет, и никуда больше.

— Как так?

— Да так. Только к нам. А если вам захочется уехать от нас куда-нибудь в другое место, то по этой же

дороге обратно поедете.

Вот как дело обернулось. Я спросил, подумав немного:

— А что там дальше будет, после вас?

— Да ничего: леса, болота — и никаких дорог, тропинки разве.

Я промолчал. Ну что ж, если даже так. Пусть не будет дороги. Хватит с меня и тропинки. Даже по ней

сумею я добраться до своей последней в жизни березы, определенной мне судьбой.

Но все же мне сделалось не очень весело от слов плотной девушки, и я несколько раз оглянулся на

дорогу, которая все удлинялась и удлинялась позади меня. Заметив это, она сказала:

— Да вы не беспокойтесь. От нас почти каждый день машины ходят в район и на станцию. Завтра тоже с

утра полуторка пойдет за горючим. Она и подбросит вас куда нужно.

Я сделал вид, что это меня мало беспокоит, и даже рукой махнул для наглядности. И чтобы еще больше

убедить ее в этом, стал смотреть по сторонам, как бы любуясь их молодым лесом, где все росло так неровно.

Местами тянулась поросль не старше десяти — пятнадцати лет, местами попадался лес вдвое старше, а

отдельным осинам, елям и березам, пожалуй, можно было дать лет по сорок — пятьдесят. И все они постепенно

теряли застрявшие в их ветвях сверкающие разным цветом капли.

Мы тоже понемногу обсыхали. Девушки разговорились о своих делах. Одни похвастали купленными в

райцентре товарами. Другие рассказали, как их в лесу напугал заяц, а потом вспомнили, как они сами в

прошлом году медведя напугали. Они тогда так взвизгнули от страха, что он еле ноги унес — только треск по

лесу пошел.

Скоро машина вывезла нас на открытые поля, засеянные рожью и пшеницей. Поля были небольшие, и к

ним со всех сторон подступал молодой лес. Встретились еще два перелеска, за которыми показалась деревня в

окружении картофельных полей.

Деревня была довольно большая. Она раскинулась одинаково широко на все стороны и состояла

наполовину из новых бревенчатых домов. Возле самого крупного двухэтажного дома, тоже срубленного из

свежих бревен, высились огромные качели, облепленные ребятишками. Платформа качелей, снабженная двумя

продольными скамейками, вмещала их человек двадцать. Самые ретивые из мальчишек раскачивали ее, стоя на

обоих концах платформы, и она взлетала выше молодых лип, дубков и кленов, росших вокруг. Четыре

деревянных бруса соединяли платформу с верхним поперечным бревном, которое слегка поворачивалось по

своей оси, прихваченное скобами у концов, положенных на два толстых столба. Столбы, подпертые внизу с двух

сторон такими же толстыми упорами, стояли, не дрогнув.

Машина проехала мимо этого сооружения и, минуя еще несколько домов, остановилась перед большим

гаражом. Девушки спустились на землю. Я тоже спустился. Что мне оставалось делать? Но для чего я спустился

— это уже был другой вопрос. И опять заботу обо мне проявила плотная девушка. Она спросила:

— Вы раньше у нас уже бывали? Где контора — знаете? Вам директор нужен или парторг?

Я раскрыл рот, чтобы ответить. Не знаю, что я там хотел ответить, должно быть что-то очень умное, как

это у меня водится. Но я не успел ответить, потому что она тут же добавила:

— Да вот он сам идет.

62

И опять заботу обо мне взял на себя парторг. Но я не был против этого. Скорее наоборот. С парторгами

мне было даже выгоднее иметь дело, чем с кем-либо другим, ибо они проявляли ко мне особенное внимание. Не

знаю, чем вызывалось это внимание, но у меня не было причины им тяготиться. Беспокоило меня каждый раз

только одно: не оказался бы парторг тем самым Иваном. С таким парторгом я не хотел бы встретиться, потому

что внимание такого парторга не принесло бы мне добра.

Но, слава богу, мне повезло и на этот раз. Передо мной стоял парень, которому явно не было еще

тридцати, и, следовательно, побывать на войне он, конечно, не успел. Правда, серые глаза его смотрели пытливо

и таили в себе вполне зрелый ум. Но худощавое лицо, покрытое густым загаром, было с виду совсем еще юным,

а зачесанные набок русые волосы блестели, изгибались и курчавились от избытка внутренних сил в такой

именно степени, в какой им свойственно изгибаться и блестеть в пору самой ранней молодости.

Он привел меня в контору к директору лесопункта, человеку более зрелых лет, чем он сам. Но и директор

не был тем Иваном, насколько я понял это из его вопросов. О Финляндии он знал, кажется, не больше, чем об

Эфиопии или Тасмании. Они оба по крайней мере с полчаса задавали мне вопросы о Финляндии. Я был,

конечно, рад поговорить о ней, о моей родной далекой Суоми, куда мне уже, как видно, не суждено было

больше вернуться и где осталась моя славная Майя Линтунен, тоже навеки для меня потерянная. В конце

разговора они вернули мне документы и спросили, что меня интересует в их лесном поселке. Я ответил:

— Все интересует. Но мне надо торопиться. Кончается отпуск. Я пойду, если позволите.

— Куда пойдете?

— Туда.

Я махнул рукой в сторону севера. Директор покачал головой, а парторг улыбнулся:

— Туда не пройдете.

— Почему?

— Там наши лесоразработки. А дальше леса и болота, еще не тронутые. Сквозной дороги туда пока нет.

Так обстояли дела. Второй раз мне об этом сообщали. Но они не знали, что для меня не имело значения,