говорить, чтобы не возлагать вину на весь немецкий народ. Но она, не задумываясь, попросту сказала: “Немец”.

Да, Мария Егоровна была права, пожалуй, говоря, что не скоро смоется с этого имени все то зло, что с

ним пришло в мир. Конечно, те страшные печи для сжигания народов придумал и соорудил гитлеровец, но

говорил этот гитлеровец на немецком языке — не на русском и не на английском. И захватить силой земли

других народов пытался в этом веке два раза не русский и не англичанин, а немец. В двадцатом веке пытался он

это сделать, когда планета уже была окончательно распределена между народами и сами народы на ней

повзрослели. И, конечно, ничего не получилось из его попыток, но десятки миллионов людей он все же загубил.

Я вышел на кухню и там еще раз обернулся к ней, тоже вышедшей, чтобы меня проводить. Ее губы еще

сохраняли улыбку, унесенную от детской кроватки. Не зная, что еще сказать ей на прощание, я повторил,

оглядывая кухню:

— Да, просторный дом. Три комнаты и кухня, Вы одни в нем живете или с родителями?

Улыбка оставила ее губы, и она ответила:

— У нас нет родителей.

— Как нет?

— Так… Погибли все. Его отец — на финском фронте, мой — на белорусском. Его мать от простуды

умерла в войну, а мою немцы расстреляли как жену коммуниста-политрука.

Вот как обстояло дело. Да, надо было трогаться скорей в путь, пока не было этому особенной помехи.

С крыльца она показала мне, как обойти деревню и в каком направлении находилось футбольное поле. Я

кивал, пока она мне это объясняла, и говорил “спасибо”, но ушел своей дорогой.

И, уйдя своей дорогой, я шагал не по самой дороге, а рядом с ней, прикрываясь листвой кустарников,

росших вдоль канавы. Шагал я быстро, то и дело оглядываясь и готовый в любую минуту нырнуть в зеленые

волны ржи. Так я дошел до леса, который видел накануне только издали. Но и в лесу я не сбавлял шага, однако

свертывал с дороги в хвойную чащу каждый раз, когда меня обгоняла машина или лошадь. От встречных я не

пытался прятаться, только проходил мимо как можно быстрее, чтобы не дать повода для вступления в разговор.

Мне в это время надлежало быть на футбольном поле. Но что стал бы я там делать? Смотреть игру

молодого белорусского Ивана? А как узнал бы я его среди других игроков? Ведь я даже не запомнил его лица.

Что-то улыбчатое, русоволосое мелькало перед моими глазами, да взлетали над седлом, наподобие темных

крыльев, полы расстегнутого пиджака. Зачем было мне повторять с ним встречу? Это был первый Иван, не

пожелавший узнать, кого он впускает под свою крышу, И может быть, правильно он сделал, что не узнал?

Итак, они опять ошиблись и, вместо того чтобы убить меня, как я того заслуживал, накормили дважды и

дали отдохнуть. Ну что ж. Теперь я опять мог шагать к Ленинграду по крайней мере два дня подряд. И я шагал.

Часа полтора шел я по этому лесу и потом еще около часа — по пустошам, поросшим мелколесьем.

Солнце, подбираясь к зениту, припекало все сильнее. Но скоро на него наползла туча, и в воздухе повеяло

прохладой. Это было хорошо, конечно. Я напился у ручья, пересекавшего дорогу, и после этого готов был идти

без отдыха хоть весь день. Однако туча оказалась дождевой. Правда, свои главные запасы воды она пролила в

стороне от меня, но и дорогу тоже слегка захватила краем, и захватила так основательно, что я стал

высматривать, где бы укрыться.

К тому времени справа от дороги опять потянулись поля и луга, а слева, посреди мелкой еловой просеки,

появились долговязые осины и березы. Но их редкая листва не могла укрыть меня от дождя. Приходилось

мириться с ним. Хорошо еще, что был он мелкий и уходил вместе с тучей. А вслед за тучей опять открывалась

полоса ясного неба, и, стало быть, имелась надежда снова обсохнуть.

Не убавляя шага, я провел расческой по влажным волосам, высматривая в то же время слева от дороги

подходящую для укрытия елку. Но подходящей елки все не попадалось, а дождь не переставал. К тому же у

тучи был довольно широкий хвост, от которого книзу тянулась подозрительная туманная пелена. И этому хвосту

еще предстояло пройти над моей головой.

Перевалив через небольшой холм, я увидел впереди деревню. А на пути к этой деревне дорога дала

ответвление влево. Я остановился в раздумье: по какой дороге идти? Прежняя моя дорога выглядела добротнее

и была присыпана песком на выбоинах, а новая даже не была отмечена канавами. Зато она уходила прямо на

север, а прежняя сильно отклонялась в востоку.

Пока я так раздумывал, туча подтянула свой хвост ближе ко мне и тут же дала понять, что означала

туманная пелена, заслонявшая собой голубую полосу неба позади тучи. Она означала дождь. Он хлынул с такой

силой, что стоять на месте уже было нельзя, да и шагом идти — тоже. Оставалось одно — припуститься бегом.

До крайнего дома деревни было метров двести, и я домчал бы туда в одну минуту, но что-то удержало меня…

Я вспомнил вдруг, что уже спасался таким способом у них от дождя где-то там, ближе к Волге, и не один

раз. И каждый раз это приносило мне что-то нежелательное. Что именно — я не помнил, но усвоил твердо, что

и дождь у них содержал в себе какое-то коварство. Избегая этого коварства, я метнулся влево и помчался по

новой дороге, высматривая на бегу подходящую елку. Подходящим показался мне целый сгусток молодых елок.

Я нырнул с дороги в гущу их ветвей и пригнулся под ними. Но они свободно пропускали сверху влагу. Тогда я

попробовал укрыться под соседней березкой. Но и она не спасла меня. Такой же пустой оказалась попытка

укрыться под молодой сосенкой. В это время я услыхал неподалеку девичьи голоса. Они кричали:

— Сюда, дяденька, сюда! Здесь как под крышей!

Я обернулся и увидел примерно в пятнадцати метрах от дороги высокую густую ель с толстым стволом, а

под ней — двух девушек с корзинами. Это меня они звали и мне же махали руками, приглашая к себе. Не

раздумывая долго, я кинулся к ним, спотыкаясь о кочки и старые пни. Мог ли я отказаться, если меня звали к

себе русские девушки? В один миг я очутился возле них. Они посторонились, и мы все трое разместились

вокруг ели, прижимаясь к ее стволу спинами.

Под этой елкой было еще сухо. Ее нижние ветки, отклонясь книзу почти до самой земли, образовали

подобие шатра. И все остальные ветки над ними тоже отклонялись от ствола книзу, усиливая покрытие этого

шатра. Но девушки уже успели намокнуть до того, как добрались до этого укрытия. Тонкие платья прилипли к

их плечам и бедрам, и омытая дождем черника блестела в их корзинах.

Они несколько раз внимательно оглядывали меня, оборачивая ко мне влажные загорелые лица с черными

от ягод губами, и шептались о чем-то. Я всматривался сквозь ветки ели в тучу, выжидая, когда она уйдет, чтобы

сразу же вслед за этим выбраться на дорогу. Однако туча не торопилась уходить. Ей понравилось держать нас в

плену, и она, словно нарочно, шире разлезлась по небу, не ослабляя дождя.

Скоро отдельные капли стали проникать к нам сверху сквозь ветки ели, а по ее стволу потекли струйки.

Девушки забеспокоились и заметались, прикрываясь косынками. В это время на дороге показался грузовик. Он

выкатился сюда с той дороги, по которой я только что шел к деревне. Та из девушек, что была потоньше,

крикнула: “Это наши, наши!”. И побежала к дороге, передав корзину с ягодами своей подруге. Ей удалось

остановить машину, и, обернувшись к нам, она закричала: “Скорей, скорей!”. Вторая девушка сказала: “Скорей,

бежим!”. И, сунув мне в руки корзину своей подруги, побежала к машине. Побежала она быстро, несмотря на

то, что была короче и тяжелее первой.

Пришлось и мне потащиться за ней. Не мог же я оставить у себя их корзину. Когда я подбежал к машине