Именно тогда Домициан заметил в глазах Марка Юлиана какую-то странную отчужденность.

«Или я стал слишком мнительным, — подумал Домициан, — или Юлиан в самом деле выглядит как человек, которого со мной больше ничего не связывает. Могу поклясться, что обрублена какая-то невидимая нить между нами. В его глазах спрятано такое безразличие, холоднее которого только смерть».

Домициан смутно чувствовал неладное, и это встревожило его больше, чем он готов был допустить перед самим собой. Прежде он был уверен, что Марку Юлиану от него что-то нужно — наставлять его на правильный путь, помогать принимать правильные решения, поверять ему свои мысли и добиваться их понимания. В конце концов он домогался дружбы с Императором. И вот теперь Юлиан не искал у Императора ничего. У Домициана вдруг появилось страстное желание привлечь его к себе, вернуть, заманить обратно.

Домициан внимательно всматривался в лицо Марка Юлиана и гадал, возможно ли вдохнуть новую жизнь в их безвременно погибшую дружбу.

— Итак, — сказал он, — среди бездельников и негодяев, которые мне служат, затесался один благонамеренный и достойный человек. Я аплодирую тебе. Ты доволен? А теперь расскажи мне о ней.

— Она была высокого роста и крепкого телосложения. Амазонка, если это определение тебе больше нравится. Она одержима каким-то духом, а глаза ее горели какой-то животной хитростью. Еще у нее были грязные и нечесанные каштановые волосы, свисавшие до плеч. Эти варвары ведь не знают, что такое услуги брадобрея или цирюльника.

— Так она не была красива? С лицом прекрасным, как у нимфы Эгерии, с глазами Артемиса?

Марк Юлиан молил про себя богов, чтобы смятение чувств, вызванное появлением в его жизни Аурианы, не отразилось на его лице. Он чувствовал, как его душа сжалась в комочек при одном предположении о том, что грязные, похотливые глаза Домициана будут когда-то пялиться на нее. Он как можно безразличнее пожал плечами.

— Если есть такие, кто предпочитает в женщинах массивность, грубость облика и дикость — а именно это свойственно северным красоткам — то я могу положительно ответить на этот вопрос.

— Неужели ее вид был настолько свиреп?

— Пожалуй, нет. Просто она была преисполнена решимостью.

— Что же тогда заставило тридцать солдат трусливо бежать, покрыв себя бесчестием и позором и в конце концов сложить свои головы под топором палача?

— Предрассудок, и ничего больше. Я полностью уверен в этом. Им привелось слышать о ней много всяких россказней и небылиц, вот они и увидели в ней то, чего не было на самом деле. Она не метала молнии из глаз и не изрыгала изо рта пламя.

Домициан наклонился вперед. В его глазах появился какой-то особый, нездоровый блеск.

— Ты видел, как она наносила удары мечом?

Марку Юлиану было известно об увлечении Домициана боевыми единоборствами женщин. Поговаривают, что он частенько заставлял своих наложниц сражаться один на один деревянными мечами. Юлиан почувствовал, как в горле у него образовался странный комок.

— Нет, я не видел. Она спасалась бегством от лучников и совершила благородный поступок, взяв к себе на коня тяжело раненого варвара.

И тут до Марка дошло, что он инстинктивно пытается заставить Домициана изменить свое мнение об Ауриане к лучшему — все, что угодно, лишь бы смягчить его гнев, если она все же попадет в его лапы.

— Она думала лишь о спасении своего товарища, — продолжал Марк. — Выглядела очень напуганной и целомудренной.

— Целомудренной? Вот как?

Марк Юлиан заметил, что это слово очень понравилось Домициану.

— Но ты, должно быть, ошибаешься, мой дорогой Юлиан. Ведь только создание с необузданным темпераментом могло осмелиться повергнуть мою статую.

— Каким бы темпераментом она ни обладала, эта война наверняка охладила его. Ты недооцениваешь свой успех. Я бы сказал, что ты выиграл, мой повелитель. Однако… приказ о казни центурионов необходимо отменить. Иначе ты рискуешь никогда не поймать ее.

В глазах Домициана появились яркие, опасные огоньки.

— Но почему?

— Любовь простого солдата трудно завоевать. Поэтому не бросайся ею. Ты не видишь нрав, настроение отдельно взятого человека так, как вижу его я. Твое высокое положение не позволяет тебе этого. Накажи этих людей — и Восьмой, Одиннадцатый и Четырнадцатый легионы взбунтуются. Время сейчас критическое. Их будет трудно заменить такими же привычными к северному климату людьми, и тогда война затянется еще на год. А херуски не смогут все время совершать набеги на хаттов с севера. Они не могут подвозить провизию, да и сами вынуждены жить с земли. В результате будет отсрочка, и эта женщина ускользнет от нас.

«Тебе нет нужды знать, убийца, что в любом случае Ауриана спасется. Я позабочусь об этом», — подумал Марк Юлиан про себя.

— Так вот с какой целью ты пришел на самом деле! Хитрец! Ты использовал эту Ауринию как наживку. Может быть, ты еще что-нибудь соблаговолишь приказать мне, прежде чем разрешить мне удалиться? — с издевкой произнес Домициан.

— Я хотел уйти в отставку, но ты не отпустил меня. Должен ли я теперь понимать твои слова так, что наступило время, когда я обязан оставить свой пост?

— Ты хитер и обидчив. Какое необычное сочетание качеств! — Домициан кивнул головой в сторону сломанной катапульты, захваченной у варваров, которая выглядела теперь неуклюже и безобидно. — А вот эта вещь… Есть ли там у них тот, кто смыслит в этом, и есть ли у них что-нибудь еще в этом роде?

Марк Юлиан оценивающе взглянул на катапульту, которая отличалась от известных ему разве что компактностью. Но несмотря на это она обладала солидным весом, и перемещать ее на значительные расстояния можно было только на конной повозке. Обойдя ее вокруг, он проверил ворот, при помощи которого отводился назад скользкий затвор и курок, которым затвор приводился в действие. Он осмотрел и желоб, по которому затвор скользил до самой деревянной рамы с отверстием.

— Думаю, что нет, — наконец произнес он. — Они взяли эту катапульту в надежде, что она накличет проклятия на наши головы. У всех германских племен распространено поверье, что человека можно погубить, использовав против него его же собственное оружие хотя бы один раз. Они это уже сделали. Рисковать жизнью второй раз им нет необходимости.

Домициан издал удовлетворенное ворчание, успокоенный простым и ясным объяснением Марка Юлиана. В глубине души он сам удивлялся той легкости, с какой опять впал в зависимость от своего первого советника.

— Обрати внимание на узость желоба и на ручки ворота. Судя по ним, это катапульта старого образца.

— Времен моего брата?

— Нет. Она гораздо старше. Этот тип катапульт употреблялся в Первом и Четырнадцатом легионах первые два года правления твоего отца. Это значит, они долгое время держали ее в запасе, приберегая на крайний случай. Видимо, они почувствовали свой конец, раз уж решили не прятать ее больше.

Домициан нахмурился. Безупречная логика этого рассуждения настораживала его, но опровергнуть ее он не мог, сколько ни пытался сделать это мысленно.

— Проклятая ведьма! Она все-таки заставила своих варваров извлечь катапульту из тайника! — в порыве бешенства вскричал он. — Моему отцу и брату было проще — они воевали с мужчинами, а не с помешавшимися на войне сучками. Судьба опять коварно подшутила надо мной, превратив мое правление в фарс.

— Подумай еще и над тем, что эти дикари крадут оружие лишь у того врага, который пользуется у них уважением.

При слове «уважение» глаза Домициана подобрели, и он начал успокаиваться. Марк Юлиан еще раз убедился в том, что слова являются своеобразными инструментами, тонкими и точными, и что с их помощью можно придать мыслям Императора нужный ход.

— Я бы осмелился предположить, что в случае снисходительного и милостивого обращения с ними мы могли бы надеяться на освобождение заложников, — сказал Марк Юлиан. — Убедившись в том, что мы не причиняем им вреда, германские воины, во всяком случае, многие из них, не захотят больше продолжать безнадежную борьбу и перейдут на нашу сторону.