Сейчас Ауриана мечтала только об одном — искупаться с дороги и лечь спать в каком-нибудь спокойном месте, но тут к ней подбежала Труснельда, крепко обняла и благословила, окунув палец в кровь жертвенного вола и начертив на лбу Аурианы рунический знак богини Фрии. С возрастом Труснельда становилась все более бесплотной, ее лицо истончилось так, что на нем оставались теперь только огромные прозрачные глаза, она была похожа на добрую сову.

— А теперь ты должна побыть со своим народом, — настаивала жрица.

Ауриана с трудом подавила свое раздражение и досаду.

«Как могут они так беспрекословно верить в мою святость, когда я сама явственно вижу свой позор и вину, шествующие за мной по пятам, словно тень? Я ведь с ног до головы запачкана кровью, поэтому боги отобрали у меня амулет со священной землей».

Ауриана очень устала и поэтому решила устроиться поудобнее: она сняла обувь и, как была босая, прошла сквозь толпу, чтобы найти место, где можно было бы присесть. Пока она шла, воины с суровым видом преграждали ей время от времени копьями путь для того, чтобы она простирала над ними руки и благословляла, передавая им часть своего боевого везения. Один раз Ауриана поймала на себе взгляд Зигреды, которая находилась среди Священных Жриц и участвовала в жертвоприношениях, жрица смотрела на Ауриану глазами, полными ненависти, потому что считала, что та будет непременно добиваться их с Гейзаром смерти, поскольку они в свое время беспощадно преследовали ее.

Продвигаясь дальше сквозь толпу, Ауриана больше уже не чувствовала своего усталого тела, ей казалось, что она превратилась в луч света, что от нее осталась только пустая оболочка, наполненная энергией и духом боготворящей ее толпы. Только острое покалывание в груди напоминало ей время от времени, что она все же существо из плоти и крови. Авенахар не прикасалась к ее груди уже десять дней, и Ауриана ощущала, как ее грудь съеживается и засыхает, словно жертва, попавшая в паучьи сети.

«Авенахар! Моя красавица… что это я? Неужели я схожу с ума, печалясь о высохшем в моей груди молоке больше, чем об ордах неприятеля, идущих на нас с юга? Нет, Авенахар, я возьму себя в руки и преодолею все трудности на своем пути. Я не хочу, чтобы ты жила в том страхе, в котором всю жизнь жила я сама. Скоро, очень скоро я вновь увижу тебя. Ты находишься в безопасности. Мы загоним римлян в ловушку — в одну большую охотничью яму, и когда этих вурдалаков пожрет огонь, я приду к тебе, возьму на руки и принесу домой. Это будет очень скоро, может быть, даже этим летом. Но почему, Деций, я вижу, как ты недоверчиво качаешь головой? Ты всегда был моим врагом! Ты всегда разбивал мой покой, лишал мою душу мира. О мой насмешливый возлюбленный, увидишь ли ты когда-нибудь свое дитя? Авенахар! Твое имя, словно петля, накинутая на мою шею, сдавливающая мне горло. Я не могу думать о тебе без слез…»

Когда Ауриана переходила от костра к костру, дотрагиваясь до боевого топора, клинка меча, копья, ей казалось, что она видит призраков: вот этот ребенок с сияющими круглыми очами, которого жена одного из воинов крепко держит в своих руках, — Арнвульф в день своей смерти, а вон та старая карга со злобным взглядом, близко сидящая у костра, в глазах которой танцуют язычки пламени, — Херта, шипящая свои неистовые проклятья. А вон те смутные лица на заднем плане — это сам Бальдемар, его многоликий призрак, плачущий от горя и жалости к ней и приказывающий ей убить себя. Жажда мести набрала в народе неудержимую мощь, превратившись в бурную реку, которую ничем нельзя было удержать. Ауриана поняла, что даже всемогущая Рамис не могла бы справиться с накопленной в душах хаттов жаждой мести.

Удаляясь все дальше и дальше от алтаря, откуда неслись теперь далекие монотонные звуки голосов жриц, бормочущих заклинания над кровью жертвенных животных, Ауриана припомнила врезавшиеся в ее память слова предостережения, произнесенные Рамис много лет назад: «Я вижу тебя в ожерелье из костей, в плаще из человеческой кожи. Иди же навстречу своей участи, Жрица Смерти…»

В полночь во дворе усадьбы Бальдемара состоялся военный совет. Вокруг костра, разожженного Зигредой, собралось пять наиболее почитаемых военных вождей хаттов и начали обсуждать способы и пути ведения боевых действий, с помощью которых они намеревались прежде всего одержать верх над изменником Одбертом. Зигвульф вышагивал размеренной важной походкой взад и вперед, сжав огромные кулаки, чуть ссутулив свои покатые плечи и раздраженно отпихивая путающихся под ногами собак. Ауриана сидела неподвижно, напряженная и настороженная, глядя немигающими глазами в огонь, она слушала вполуха, лихорадочно обдумывая и рассчитывая ходы предстоящей военной операции. Ателинда наблюдала за всем происходящим как бы со стороны, уйдя в молчание и прикрыв тяжелыми веками задумчивые глаза, светившиеся мыслью и терпением. Сколько бед, невзгод, роковых поворотов судьбы видела она в своей жизни. И если ей суждено увидеть последний трагический поворот, она встретит его не столько с ужасом, сколько с холодным безразличным удивлением.

Коньярик сидел, закинув за голову сцепленные руки, откинув свое длинное неловкое тело на щит, прислоненный к столбу. Казалось, его заботила только одна мысль — снова предстоит война, снова необходимо будет драться и проливать кровь. Планы же и военные расчеты как таковые его мало интересовали: он любил мирную жизнь и ее радости, во всяком случае всегда подчеркивал это. Рядом с ним лежал на спине Торгильд, пожевывая кончик своих длинных рыжих усов и устремив взор на почти уже округлившуюся луну, как бы ожидая от нее ответа на свои многочисленные вопросы. Оба они отчаялись в своих попытках отговорить Зигвульфа от намерения разделить войско пополам. Поэтому спор продолжал один Витгерн. Он то беспокойно расхаживал вслед за Зигвульфом, то замирал на месте как бы в отчаяньи, сложив руки и потупив взор. Он с пеной у рта спорил сразу на два фронта, отвергая оба плана, предложенных остальными участниками совета: ему казался проигрышным и план, предусматривающий выход в военный поход всех хаттских сил в Тавнские горы в тамошние крепости для того, чтобы, опередив Одберта, расположиться там и держать оборону от римлян, и план, заключающийся в разделении войска с тем, чтобы одна его половина выступила на юг навстречу римлянам, а другая ожидала Одберта, идущего с севера, для решающего сражения с ним.

Зигвульф в конце концов остановился и с досадой плюнул в костер из дубовых поленьев.

— Мы не можем повернуться спиной к этому проклятому богами мерзавцу, открыв ему свои тылы. Наши обозы и припасы станут легкой добычей. Почему вы все не хотите видеть это? По-твоему, Витгерн, он будет здесь через четыре или пять дней. Все правильно, вот я и советую встретить врага лицом к лицу в том месте, которое мы сами выберем для решающего боя.

Витгерн нетерпеливо взглянул на Ауриану, сердясь на нее за то, что та не помогает ему спорить с Зигвульфом. Но она все еще сидела совершенно неподвижно, уйдя в глубокое молчание, похожее на транс. Витгерн знал, что сейчас ее мысль лихорадочно ищет выход, словно живая стремительная лань в полной темноте. Витгерну внезапно припомнилось, что Бальдемар точно так же вел себя на военных советах. Он тоже уходил в свои мысли и погружался в молчание, пока другие спорили ожесточенно и нетерпеливо друг с другом, а затем, когда эти споры заходили в тупик, вождь наконец изрекал свое взвешанное решение. Причем всегда на фоне этого решения планы его соратников, из-за которых те только что ломали копья, выглядели по-детски смешными и несерьезными.

— А что, если наши силы, оставшиеся здесь, потерпят поражение? — проговорил Витгерн, как бы читая мысли Аурианы. — Одберт перешагнет тогда через трупы одной половины нашего войска, чтобы напасть с тыла на другую половину.

Говоря это, Витгерн бессознательно ласкал молодого пса, которого Зигвульф только что грубо отпихнул ногой, и благодарное животное лизнуло Витгерна в руку. Зигвульф резко повернулся к нему.