— Тойдобальд, я твоя родственница, — повторила она несколько раз громко и настойчиво.

— Ауриана? — произнес он наконец дрожащим голосом, протянув руку и касаясь ее лица сухой ладонью. — Может ли быть такое? Ты — дочь моего брата? — Тойдобальд наклонился к ней, и только сейчас Ауриана заметила, что старик почти ничего не видит. — Ты благословенна самим богом Воданом! — прошептал он и силы внезапно оставили его. Старик упал на шею Беринхарда, и Ауриана заметила язвы, покрывавшие все его тело. Она положила ладонь на его руку.

— Ты будешь жить, как жил прежде в своем доме, — произнесла Ауриана твердо и уверенно и пошла впереди, ведя коня под уздцы. — Я сохранила все твое богатство и состояние, Тойдобальд. Твои стада в целости и сохранности, они не пострадали от неприятеля. Наш род снова будет славным среди племени хаттов.

После долгого молчания Тойдобальд наконец снова собрался с силами и произнес:

— Гордость, переполняющая мое сердце, когда я гляжу на тебя, благословенная дочь Бальдемара, придает мне силы, но скажи… наш род уже свершил месть над убийцей Бальдемара?

Каждый раз, когда кто-нибудь заговаривал об этом, у Аурианы было такое чувство, будто острый нож вонзается ей в сердце. Она ожидала, что Тойдобальд задаст ей такой вопрос, и отвернулась в сторону, не желая видеть выражение горького разочарования на лице старика.

— Нет, — произнесла она сухо. — Негодяй все еще ходит по этой земле. Одберт еще жив.

Ауриана никак не могла отделаться от мучительных мыслей, которые внушила ей встреча с Тойдобальдом: «Все эти годы, проведенные Тойдобальдом в плену, в душах родственников жила надежда на его спасение. Точно также мог бы сейчас жить и Бальдемар. Если бы я не убила его, до сих пор сохранялась бы возможность вновь увидеть его на свободе… Но ведь он сам выбрал смерть! Однако я могла бы не подчиниться его приказу… И тогда он мог бы жить».

Когда израненные, покрытые потом и кровью солдаты, попавшие в засаду, вбежали в крепость, они начали наперебой рассказывать своим товарищам о произошедшем на их глазах страшном чуде: сама природа в образе пророчицы Ауринии явила им ясное знамение, касающееся нового Императора. Легионеры крепости Могонтиак, оказывается, поступают правильно, отказавшись присягнуть Домициану: его правление явится величайшим несчастьем для римского народа. Весь лагерь пришел в страшное волнение после этого сообщения, мятеж вспыхнул с новой силой. Легионеры повалили на землю изваяние Домициана, установленное перед принципией. На рассвете они подожгли свои казармы, затем помещение, где жили трибуны. Огонь с этих построек перекинулся на продовольственные склады. Солдаты заперли своих командиров в качестве заложников в здании претория, личных апартаментов Военного Правителя.

Луций Антоний послал сумбурное, полубезумное письмо с последним курьером, которому удалось покинуть расположение лагеря, предупредив его, что это послание должно быть передано в руки самого Императора. В нем легат докладывал, что вверенные ему легионы остаются преданными своему Императору, но дикарка-ганна по имени Ауриния, гроза и бич здешних приграничных территорий, довела римских солдат до суеверного ужаса, граничащего с безумием, тем, что низвергла с пьедестала статую Божественного Императора, что явилось причиной разгоревшегося в крепости мятежа. Таким образом, Луций Антоний перекладывал ответственность за бунт в своем лагере с себя на стихийные силы природы.

В тот же самый день после полудня отряд хаттов численностью в две тысячи воинов взошел на крутой поросший лесом берег Рейна; далеко внизу широкая спокойная река лениво несла свои медленные воды. Зима была уже не за горами. Зелень пожухла, окрестности приобрели мрачные краски. Рощицы голых осин и полуоблетевших дубов теряли свои последние листья с тихим печальным шорохом, который напоминал легкую поступь смерти. Белые облака быстро бежали в высоком чистом осеннем небе. На некотором расстоянии от себя на пологом холме хатты увидели крепость Могонтиак. Охваченные ярким пламенем казармы напоминали огонь в кузнице бога войны, это было единственное яркое пятно среди застывшей, приготовившейся к зиме природы.

Ауриана держалась несколько в стороне от остальных, расположившись под раскрашенной яркими охристыми и багряными красками осиной и наблюдая за пожаром крепости в Могонтиак. Рядом с ней на земле сидел Деций, жадно уплетающий тушеное с диким луком мясо белки. Во время военной операции он находился здесь, в лагере, вместе с заботящимися о провианте женщинами Ромильды, однако он всю ночь не сомкнул глаз, беспокойно обдумывая и переживая вновь и вновь тот план, который Ауриана составила с учетом всех его советов накануне операции. Правда, некоторыми советами хатты все-таки пренебрегли. Большинство воинов, сильно устав в бою, сразу же улеглось спать. Только Витгерн и Торгильд все еще бодрствовали, играя в кости и попивая хмельной мед.

Деций тоже был усталым, но довольным. В эти дни он превратился в одного из хаттов и, по мнению Аурианы; его новый облик был великолепен. Он высветлил свои волосы с помощью специальной золы, и теперь густые длинные пряди падали ему на плечи, как у всех варваров. Его лицо заросло нестриженной спутанной бородой. Когда он яростно хмурился, он напоминал, по мнению Аурианы, своим обликом рассерженного Торгильда. Правда, у Деция были более тонкие черты лица. Фокус с переодеванием и изменением облика работал только до тех пор, пока Деций молчал; когда же он начинал говорить на своей ужасающей смеси из исковерканных хаттских слов и скороговорки на латыни, он тем самым немедленно выдавал себя. Однако, по мнению Аурианы, Деция выдавали и его глаза, если в них вглядеться попристальнее. В них светилось чисто римское упрямство. Деций смотрел на этот мир так, как смотрят римляне на него: если упавшее дерево перегораживало дорогу, он немедленно отдавал приказ разрубить и убрать его. Хатт же на его месте оставил бы дерево лежать там, где оно упало, построил бы рядом жертвенник, а саму тропу проложил бы в другом месте. Чисто римский взгляд на вещи и окружающий мир видел в природе лишь орудие, которое надо поставить себе на службу или, если это невозможно, устранить со своего пути.

— Теперь уже горят помещения госпиталя, — произнес Деций, обращаясь к Ауриане. — И если не ошибаюсь, огонь перекинулся на арсенал. Чудесная картина! Присаживайся рядом, моя голубка. А то у тебя такой вид, словно ты опять готова лететь и начинать новое сражение.

Но взгляд Аурианы нисколько на смягчился от этих слов, он был все таким же угрюмым.

— Мы потеряли четырех человек, — произнесла она мрачно, таким тоном, как будто признавалась в совершении какого-нибудь страшного преступления.

— Зато спасли девяносто шесть остальных. Это была замечательная операция! Почему ты думаешь всегда только о потерях? Все прошло замечательно, и я бы даже сказал, что эта военная операция явилась прекрасным завершением всего военного сезона! За одно лето мы в третий раз освобождаем один и тот же проклятый соляной источник от неприятеля, затем отвоевываем плодородные земли в долине реки Веттерау, и наконец освобождаем брата Бальдемара, который сможет теперь спокойно умереть среди своих родных и близких. Неужели все эти успехи не настраивают тебя на более приятный лад?

Деций встал и подошел к ней. Если б они были совершенно одни, он обнял бы ее; однако, на этот раз дружинники находились слишком близко, поэтому Деций довольствовался тем, что подошел к ней вплотную и продолжал говорить, утешая и ободряя ее.

— И не забывай также о том, что ты сама стала живой легендой для своих и чужих воинов, такой же, какой был твой отец.

Казалось, ничто не могло рассеять мрачного настроения Аурианы.

— Если бы я собрала в поход больше воинов, те четверо не погибли бы, — произнесла она голосом, полным боли. — На этот раз нам помогли боги, они внушили римлянам ненависть к их новому Императору и нежелание присягать ему. Ты уверен, что этот Домициан обрушит на нас всю свою ярость и пойдет войной?