Первая телеграмма Макса Баденского Вильсону явилась, как было сказано, для широких масс неожиданностью. «Нас обманывали!» (Wir sind belogen und betrogen!) — вот самый популярный клич в октябре 1918 г. И по мере того, как телеграммы Вильсона принимали все более резкий, высокомерный и отчасти презрительный оттенок и его вмешательство во внутренние германские вопросы делалось все откровенней и грубее, — все более униженным, смиренным, почти раболепным делался тон германских ответов, и именно это обстоятельство окончательно раскрыло глаза всему народу. Ужас положения обозначился перед взорами самых легковерных. Этой степени унижения и растерянности никто почти не ожидал. И тогда-то сразу начался великий пересмотр ценностей.

Мелкая и средняя буржуазия, интеллигенция, чиновничество массами обращались к самым радикальным программам. Это было ненадолго, это было вызвано совсем исключительной силой и внезапностью удара, но в октябре и ноябре 1918 г. имена Либкнехта и Розы Люксембург были очень популярны нередко даже в тех кругах общества, которые еще в 1916 г. приветствовали их заключение в тюрьму, а уже в 1919 г. аплодировали их убийцам. Еще в большей степени рабочая масса в эти осенние месяцы верила только тем из ее вождей, которые не скомпрометировали себя моральной ответственностью в военной политике правительства. Таковы условия, тоже способствовавшие общему успеху спартаковцев в первое время революции.

Социалисты большинства, во главе с Шейдеманом и Эбертом, под этим все возраставшим давлением слева, заняли непримиримую позицию в вопросе об отречении императора. Они требовали в ультимативной форме от Макса Баденского, чтобы отречение было обнародовано немедленно. Натолкнувшись на упорство Вильгельма, все мечтавшего как-нибудь отклонить от себя эту чашу, они решили вынудить отречение революционным путем, точнее — примкнуть к революции, которая уже со всех сторон, с севера — из ганзейских городов, с юга — из Мюнхена, с запада — из Кельна и Ганновера, приближалась к Берлину.

4. Бегство императора Вильгельма в Голландию. Бегство кронпринца

Для Вильгельма наступили дни расчета с судьбой. Бывали в истории люди, которые, как и он, не умели перенести выпавшего на их долю счастья, но зато неожиданно оказывались под грозой совсем иными — стойкими и мужественными. Вильгельм не умел перенести с достоинством ни того долгого счастья и ослепительного блеска, которыми была отмечена вся его жизнь, ни того страшного падения, которое постигло его осенью 1918 г. Война ничуть не закалила да и не могла закалить его: ведь он ни на минуту не расставался с привычной роскошью и ни на минуту, даже отдаленно, даже случайно, не подвергался опасности. Он всегда инстинктивно гнал от себя беспокойство. Например, он отдалил от себя с начала войны своего личного друга Баллина, директора Гамбургско-Американской пароходной компании, только потому, что Баллин мрачно смотрел на затеянную войну. Царедворцы просили графа Бернсторфа передать Баллину, «чтобы он не вел перед монархом таких пессимистических речей… иначе у монарха бывает нервный припадок»[173]. Баллин, заметим к слову, покончил с собой как раз в день бегства Вильгельма; такие друзья были императору не нужны.

Когда началось крушение, Вильгельм сразу и без тени сопротивления пошел туда, куда его вели. Так, на полный фактический отказ от власти, на немедленное введение широчайшего парламентаризма он пошел мгновенно, даже и для формы ни разу не вспомнив о «божественном происхождении» своей власти, о том, что он ответственен лишь перед небом, и т. д., обо всем том, о чем он совсем некстати не переставал во всеуслышание и с вызовом говорить тридцать лет. Генералы давно перестали с ним стесняться. Сын канцлера Гертлинга рассказывает, как перед первой нотой Макса Баденского Вильсону Людендорф ворвался к Вильгельму без доклада с требованием немедленной посылки ноты с просьбой о перемирии. И Вильгельм беспрекословно подчинился и тут. Потом, когда Макс Баденский оказался сильнее Людендорфа, Вильгельм отставил Людендорфа. Он жил в это время в состоянии постоянного страха: он боялся революции и боялся Антанты, и это видели все окружающие[174].

Теперь, в октябре и ноябре 1918 г., впервые личная опасность стала грозить ему непосредственно.

Он чувствовал себя, по отзывам наблюдавших его в Потсдаме, неспокойно из-за близости Берлина и решил уехать в Спа, к Гинденбургу, которому он вполне теперь доверял. Да и нейтральная граница была ближе к Спа, чем к Берлину.

Наиболее преданные династии прусские монархисты ставили вопрос так: «Лучше пусть умрут император и кронпринц, но останется в живых монархия, чем наоборот»[175]. Но при характере Вильгельма II и при характере кронпринца об этом, конечно, не могло быть и речи. Дело шло о героической форме самоубийства, а Вильгельм за всю свою жизнь никогда не решался хотя бы отдаленно приблизиться к самой проблематической опасности. Но до последней минуты некоторые монархисты надеялись на этот «героический жест», и когда Зольф старался через Августа Эйленбурга убедить Вильгельма не бежать из Берлина в Спа, то Эйленбург таинственно намекал, что император будет искать смерти на поле битвы…

Среди наиболее преданной интересам и традициям монархии части прусского дворянства, именно в дворянство Померанской провинции, в эти дни, после третьей ноты Вильсона, в самом деле возникла и была принята следующая программа действий: теперь уже спасти династию Гогенцоллернов можно только одним способом: померанские дворяне предлагают императору немедленно вместе с ним отправиться на фронт, на передовые линии и там погибнуть[176]. Бывший канцлер империи, а в конце 1918 г. обер-президент Померании, Михаэлис был уполномочен передать это предложение императору; сам Михаэлис был в числе тех, кто обязался отправиться на фронт и погибнуть вместе с императором. Михаэлис прибыл в Потсдам 28 октября 1918 г. Но Вильгельм, по-видимому, или чувствовал, или знал, зачем приехал представитель померанских дворян, и за обедом всячески отклонял разговор и не давал гостю высказаться. Михаэлис решил передать поручение после обеда, но Вильгельм твердо решил не допускать его до этого. Прежде чем Михаэлис успел выговорить слово, император вдруг сорвался с места, наскоро пожал руку собеседника и поспешно вышел вон[177].

Оставаться дальше в Потсдаме после этого Вильгельм не мог: ведь Михаэлис непременно вернулся бы. И кроме того, в Берлине явственно дело шло к революции. 29 октября Вильгельм, не сказав канцлеру Максу Баденскому, решил выехать в главную ставку, поближе к голландской границе и подальше от канцлера, убеждавшего его немедленно отречься от престола. Узнав совершенно случайно о готовящемся отъезде императора, канцлер сейчас же послал во дворец министра Зольфа убедить Вильгельма остаться. Но все было напрасно. Вильгельм уехал.

Внезапный, против воли и почти без ведома канцлера, отъезд императора из Берлина в Спа, был, конечно, бегством, так же как бегством было любое его передвижение с лета 1918 г. То ему казалось безопаснее в Потсдаме — и он мчался в Потсдам, то безопаснее было на «фронте» — и он летел на «фронт». Конечно, на настоящем фронте, на боевых позициях он никогда не появлялся, и под «фронтом» читатель должен понимать снабженную всем комфортом богатую виллу Фрэнез в г. Спа. Жить там и гулять в парке и значило для Вильгельма «делить труды и опасности с вооруженным немецким народом», как об этом всегда объявлялось в газетах, когда император уезжал в ставку.

Но на этот раз положение было хуже. Спереди грохотала непрерывная, уже месяцами длившаяся и все усиливавшаяся канонада, слышалась поступь несметных полчищ Антанты, неуклонно надвигающихся на Германию; сзади не прекращался начавшийся в последнюю октябрьскую неделю глухой гул революции. И с каждым днем этот гул становился явственнее. Из Киля, из Гамбурга, из Бремена, из Мюнхена все отчетливее доносились определенные республиканские пароли и социалистические лозунги. В армии становилось очень неспокойно. А неприятель все медлил с перемирием, все не давал окончательного ответа. Ясно было, что придется вскоре беглецу, примчавшемуся из Потсдама в Спа, бежать снова из Спа. Но куда? В Потсдам — опасно. И вот именно тогда, судя по некоторым данным, мысли Вильгельма окончательно обратились к той узенькой тропинке, которую его глаз усмотрел между Сциллой неприятельского наступления и Харибдой народной революции. Уже 8 ноября голландские власти узнали о возможности внезапного появления в пределах их страны германского императора: дело в том, что из Мюнхена пришла весть о провозглашении 8 ноября Баварской республики, и из Берлина ежечасно поступали все более и более грозные известия.