Положение вещей с европейскими долгами Соединенным Штатам создалось в самом деле своеобразное. Американское правительство в первое время после войны с теплым чувством поминало в своих отчетах конгрессу две европейские страны — Англию и Финляндию, которые, правда, тоже не платили своих долгов Америке, но хоть не прочь были поговорить о сроках уплаты. Что же касается Франции, Италии, Польши, Бельгии, Эстонии, Румынии, Югославии, то эти державы долго (до 1923 г.) воздерживались вообще от праздных разговоров о своих долгах, да и теперь за редкими исключениями неохотно обращаются к этому предмету, а Чехословакия, Венгрия и другие дали в общей форме обещание уплатить, но сроков не поставили и согласились эти сроки ставить лишь постепенно.

Но если правительство Соединенных Штатов является снисходительным кредитором относительно правительств, которые ему должны, то американские банки, промышленные предприятия и т. д. получают все же проценты и добиваются частичного погашения причитающихся им сумм. Высчитано (для первых лет после войны: взят 1920 г.), что ежегодно банки и частные граждане Соединенных Штатов получают от Европы за старые долги процентов и амортизации около 665 миллионов долларов. Уплата происходит больше всего ценными бумагами предприятий (так как золота у Европы нет: ни у ее правителей, ни у ее обитателей вообще), и, таким образом, непосредственное влияние капитала Соединенных Штатов в Европе растет с каждым годом. Значение этого факта для будущего огромно.

Но нужно обратить, внимание читателя, что хотя американские финансисты и промышленники и не обнаруживают такого долготерпения, как вашингтонское правительство, однако тоже избегают всего, что могло бы разорить их должников, дают им довольно существенные отсрочки, допускают послабления, переписывают векселя, устраивают им новые кредиты. Дело в том, что при дороговизне доллара и обесценении европейской валюты европейский рынок мог в 1919–1923 гг. в значительной части своей фактически закрыться для американских товаров. Другими словами, американский кредитор вовсе не желал и нежелает разорять вконец своего европейского должника, потому что европейский должник со временем еще может пригодиться в качестве покупателя американских товаров. А затем — полное разорение Европы знаменовало бы прекращение ею платежей вообще. Не воевать же с Европой, когда она объявит, что у нее абсолютно ничего нет и что платить она не будет не только вашингтонскому казначейству, но и никому из граждан заатлантической республики. Но никак не следует уже слишком преувеличивать значение этого мотива.

Кроме этих причин, есть еще одна, тоже делающая американский капитал сравнительно доступным. Америка задыхается от золотых гор, ей нужно искать помещения капиталов. Пожалуй, из всех этих причин сравнительной американской снисходительности к европейским должникам наименьшую роль играет опасение потерять европейский рынок сбыта товаров.

Николай Рузвельт, сын покойного президента, еще в марте 1924 г. на страницах французского официоза «Temps» старался убедительно доказать то, в чем американцы вполне убеждены и без него, но чего Европа очень долго не могла почему-то взять в толк. Все эти банальные повторения фразы: «Америка придет на помощь, потому что она сама не может никак обойтись без Европы», все эти чисто голословные, якобы основанные на экономических истинах, утверждения не имеют теперь никакого смысла. Рузвельт просит Европу сообразить, наконец, что она не очень нужна Америке и что Америка и как владетельница сырья, и как производительница фабрикатов, и как потребительский рынок в Европе не заинтересована.

2. Американский и европейский капитализм после войны

Все это я привожу как пояснение того факта, что в первые годы после войны американский капитал занял прочное положение. Тут не место говорить об этом факте подробнее: это — одна из главных тем второй части моей книги, где будет речь о 1919–1926 гг.

Пока только укажу, что сейчас же после войны наблюдался интересный социологический феномен: Америка осталась на прежней позиции прочного денежного хозяйства, а Европа обнаружила как бы тенденцию к возвращению к стародавним, давно забытым временам, к векам, когда государственное банкротство являлось бытовым, никого особенно не смущавшим, периодически возвращавшимся, хоть и не через правильные промежутки времени, событием, вроде, например, наводнения или градобития, или падежа скота.

В первые годы после войны, когда в целом ряде стран последовала небывалая бумажная инфляция, когда воцарилась полная оторванность (вполне откровенная, нисколько не маскируемая) эмиссии бумажных денег от возможного их золотого обеспечения, когда государственное банкротство сделалось таким же нормальным способом устройства финансовых дел, каким прежде, например, был заем или новый налог, тогда некоторые финансисты высказали мысль, что все эти явления 1919 и следующих годов уже бывали, хотя и в несколько ином виде, например в XVIII в., и что вообще на столетие (1814–1914 гг.) от конца наполеоновских войн до начала великой катастрофы 1914 г. нужно смотреть как на исключение, а на мнимые деньги, на постоянные государственные банкротства и тому подобные явления следует смотреть как на правило, как на нечто гораздо более естественное и длительное; что ряд счастливых и исключительных условий позволил Европе целое столетие поддерживать золотое или находящееся в установленных и зависимых от золота отношениях бумажное обращение; что все правила так называемой теории финансов ни малейшего научного, т. е. обязательного, значения не имеют и иметь не могут, ибо все так называемое «финансовое право» есть попытка сделать из долго державшихся обычаев финансового быта XIX столетия мнимо-научную теорию.

Инфляция была не только неминуемым последствием войны, но и столь же неизбежным последствием социального, политического, психологического сдвига, который повлекла за собой вся сложившаяся после войны ситуация. Все капиталистические государства боялись вызвать революцию, отказываясь от инфляции бумажных денег; альтернатива была именно такая: или революция голодающих масс, или хотя бы временное государственное банкротство. Поясним эту мысль.

Война 1914 г. вспыхнула в такой период экономической истории человечества (и, в частности, Европы), когда и без того жизнь с каждым годом сравнительно не очень быстро, но непрерывно дорожала. Экономисты считают теперь возможным установить такие общие характеристики: с 1825 по 1850 г. — медленное и непрерывное удешевление предметов первой необходимости; с 1850 по 1869 г. (под влиянием, между прочим, открытия громадных золотых россыпей в Калифорнии) — вздорожание жизни; с начала 70-х годов, особенно с 1873 до 1895 г. — новое удешевление жизни; с 1895 г. до начала войны 1914 г. — вздорожание, которое с начала войны кое-где приобретает катастрофически быстрый характер. Это вздорожание с 1921–1924 гг. начинает (далеко не всюду) приостанавливаться, и кое-где (например в Англии) обнаруживается известная тенденция возвратиться к довоенному темпу.

Для Франции, например, это вздорожание за время войны выразилось в том, что общая стоимость товаров (как пропитания, так и одежды) повысилась к концу 1918 г. более чем в четыре раза сравнительно с началом 1914 г.[201] Что же было делать? Отказать рабочим в соответственном или хотя приближающемся к норме увеличении заработной платы значило вызвать взрыв. Пойти на это послевоенный капитализм в Западной Европе не отваживался. Не забудем, что, не говоря уже о побежденных странах, ведь и в «странах-победительницах» настроение рабочих в первые годы после войны было очень раздраженное. Неистовая, неслыханная, длительная бойня еще у всех была в памяти. И вопросы о том, кто «виновен» и кто «невиновен» в войне, кто и в котором часу послал (и куда именно) телеграмму в июльские дни 1914 г., — все эти препирательства казались тогда народным массам бессмысленными и даже оскорбительными по своей явной ничтожности, при воспоминании о миллионах трупов, только что зарытых в землю.