Наконец, президент снова обращается к тому, от чего твердо решил не отступать, сколько бы с германской стороны ни делали вид, будто не понимают, о чем идет речь: «Необходимо также, во избежание возможного недоразумения, чтобы президент очень торжественно (very solemnly) обратил внимание германского правительства на форму и ясное значение одного из мирных условий, которое германское правительство теперь приняло. Оно содержится в речи президента, произнесенной на Маунт-Верноне 4 июля этого года. Вот оно. Уничтожение всякой произвольной власти где бы то ни было, могущей отдельно, тайно и по собственному единственно усмотрению нарушить мир на свете; если же она теперь не может быть уничтожена, — по крайней мере низведение ее до действительного бессилия. Власть, которая до сих пор управляла германской нацией, и есть такого рода власть, как здесь описано. От желания германского народа зависит изменить ее. Только что приведенные слова президента, естественно, составляют условие, предшествующее миру, если мир должен явиться результатом действий самого германского народа. Президент чувствует себя обязанным сказать, что весь процесс мира, по его суждению, будет зависеть от определенности и удовлетворительного характера гарантий, которые могут быть даны по этому основному вопросу. Необходимо, чтобы правительства, соединившиеся против Германии, не имели никаких сомнений насчет того, с кем они имеют дело».
На этот раз речь была поведена еще более ясно. Вильсон снова и гораздо настойчивее и резче требовал удаления Вильгельма с императорского престола. Одновременно подчеркивалось, что перемирие будет равно разоружению Германии и безусловной ее покорности воле победителей. У нас есть свидетельство фон Пайера, вице-канцлера в кабинете Макса Баденского. Вот как он описывает впечатление от второй ноты Вильсона в заседании кабинета 17 октября 1918 г.: «Когда получена была вторая нота Вильсона, все окончательно пали духом, видя, что дело идет о нашем существовании».
На этом же заседании Людендорф, вдруг снова приободрившийся, говорил, что еще возможно сопротивление. Вторая нота Вильсона так явно клонилась к полной капитуляции Германии, что отчаяние как бы вдруг придало энергии побежденному вождю. Но его оптимистические надежды уже никого не утешали. Так, в этом же заседании 17 октября 1918 г., т. е. меньше, чем за две недели до того, как Австрия пошла на сепаратный мир (и тут же распалась на свои составные части, а ее армия прекратила свое бытие), Людендорф уверенно заявил: «Дух австрийской армии удивительно хорош». И еще прибавил, чтобы уж совсем успокоить своих слушателей: «Падение Австрии, конечно, имело бы очень неблагоприятные последствия; но очень сомнительно, чтобы оно имело влияние на наши войска, так как поражение Болгарии не произвело на них никакого впечатления».
Едва ли он сам верил своим словам, и кабинет, обсуждавший ответ на вторую ноту Вильсона, никакого внимания, конечно, на эти слова Людендорфа не обратил. «Не можете ли вы поднять дух масс?», — спросил Людендорф у Шейдемана на заседании. «Это вопрос о картофеле, — ответил Шейдеман; — у нас нет мяса, и нам недостает ежедневно четырех тысяч вагонов картофеля. У нас вовсе нет жиров. Нужда слишком велика».
Чтобы попытаться спасти императора, кабинет принца Макса Баденского решил в ответ на вторую ноту Вильсона в самом спешном порядке изменить германскую конституцию. 20 октября прошла через рейхстаг статья, по которой впредь объявление войны может последовать только с согласия рейхстага, и другая статья, которая устанавливала самым формальным и резким образом парламентарное правление: отныне требовалось законом, чтобы канцлер оставался в должности лишь до тех пор, пока он пользуется доверием рейхстага. Дальнейшие быстро проведенные законоположения лишали императора всякого права назначать, повышать, перемещать или увольнять офицеров и весь командный состав армии и флота без контрассигнования властей (канцлера или министра), ответственных перед рейхстагом. Всеми этими реформами стремились угодить Вильсону, требовавшему фактического низведения к нулю императорской власти. Но кабинет далеко не был уверен в успехе. В стране уже громко говорили о необходимости отречения императора. Конечно, большинство мечтало о добровольном и немедленном отречении. Но мечты эти были напрасны.
2. Третья нота Вильсона. Капитуляция Турции. Капитуляция Австрии и Венгрии
Полковник Ниман, проведший неразлучно с Вильгельмом все это время, оставил нам показания о том, что творилось во дворце в эти роковые для династии Гогонцоллернов октябрьские дни. Несмотря на ненужные никому, кроме автора, лирические излияния и назойливо подчеркиваемое верноподданническое благоговение его по адресу Вильгельма, книга Нимана — единственное до сих пор касающееся императора свидетельство об этих днях, и без нее обойтись нельзя[168].
Вот как передается смена настроений императора, — если не самим Ниманом, то очень внятным голосом тех фактов, которые Ниман описывает, не всегда их понимая или не желая понять.
Конечно, Вильгельм в течение всего времени, от первой ноты Вильсона вплоть до своего бегства, не мог не видеть так же ясно, как все вокруг него, что, может быть, единственное средство спасти династию заключается в немедленном его отречении от престола; но человек, который в свое время отказывался даже издали взглянуть на своего больного воспалением легких сына, боясь заразиться[169], меньше всего мог думать в минуту реальной опасности о ком бы или о чем бы то ни было, кроме себя самого. Напрасно все внушали ему мысль об отречении: и социал-демократы, и Макс Баденский, и газеты центра, и газеты либеральные, и кое-кто из консерваторов — одни открыто, с раздражением, другие робко, с растерянностью, с умолчаниями. Вильгельм не был бы самим собой, если бы он в состоянии был решиться даже на ту степень самопожертвования (если только возможно здесь употреблять это громкое слово), на какую оказался способен умный и твердый авантюрист Фердинанд Болгарский, спасший династию Кобургов своим немедленным (после перемирия Болгарии с Антантой) отказом от короны. Отречение императора в сущности было поставлено на очередь дня уже первой нотой Вильсона, где содержался зловещий вопрос: от чьего имени говорит принц Макс Баденский? Но Вильгельм притворился, что не понимает, в чем дело, и правительство Макса Баденского тоже постаралось ответить так, чтобы Вильсон удовлетворился и не настаивал. Но Вильсон не удовлетворился ответом, как мы уже видели.
Во дворце весь день 15 октября ждали второй ноты Вильсона; после обеда она была, наконец, получена и доставлена немедленно Вильгельму. «Я был приглашен в рабочий кабинет императора, — пишет Ниман, — и нашел императорскую чету в страшном возбуждении. — Читайте! Это прямо направлено к низвержению моей династии и вообще к устранению монархии! — Император трясущейся рукой указал на одно место лежавшего перед ним документа». Это было именно то место, выше при разборе второй ноты нами приведенное, где говорилось об уничтожении его власти. Императрица, с своей стороны, негодовала на то, что Вильсон — выскочка («еіп Emporkommling») — осмеливается так разговаривать со старинным монархическим родом и подстрекать известный своими верноподданническими чувствами германский народ к «измене»! Император, как всегда, когда лично ему от крайнего решения не угрожало никакой непосредственной опасности, стоял за крайнее решение: сражаться! Тем более, что приехавший во дворец Людендорф снова стал бодриться и не так пессимистично, как прежде, рассматривал положение на фронте. «Слава богу, он опять обрел свою прежнюю свежесть», — с восторгом говорил Вильгельм после разговора с Людендорфом.
Нужно сказать, что не в социал-демократической, а в буржуазной прессе прежде всего заговорили после второй ноты Вильсона об отречении императора как о единственном выходе из положения. Но социал-демократы первые ввели это как требование в свою ближайшую программу. Макс Баденский ответил на вторую ноту, опять усиленно подчеркивая коренное, принципиальное значение перемен, происшедших в германском государственном строе, и опять избегая прямого ответа об императоре. Теперь уже мы знаем, что канцлер со дня на день, с часу на час ждал отречения Вильгельма. Конечно, лучше всего было бы отречься после первой ноты, ибо после второй это отречение являлось уж слишком явно вынужденным. Но все же выгоднее было не доводить еще и до дальнейших уточнений вопроса. Монархисты со страхом ждали этих именно уточнений, ждали, что Вильгельм будет, наконец, назван по имени и президент Вильсон скажет ультимативное слово. Проходили последние драгоценные дни; новая нота Вильсона могла прийти каждый час. Но Вильгельм не решался. В своем ответе на вторую ноту, кроме вышеуказанного подчеркивания изменений в имперской конституции, Макс Баденский еще объявлял о прекращении подводной войны и ручался насчет поведения отступающих из Франции и Бельгии германских войск. С большой тревогой ждали третьей ноты.