Следовательно, существуют заложенные в нас воспитанием схемы понимания, которые выступают своего рода концептуальной основой оценки речевых сообщений как правильных или неправильных. Понимание функционирует практически, подчиняясь не только законам логической последовательности, но основываясь на культурном опыте освоения реальности, данным нам в повествовательной форме. Мы приучены культурой к тому, чтобы оценивать описание людьми прошлых событий согласно некоему представлению о «полном рассказе». Доказано существование схематизма нарративного понимания[573], который составляет дорациональную интеллигибельность, предпосылку любой интеллигибельности. Так, П. Рикер утверждает, что рациональность основывается на нарративном понимании, присущем созданию и восприятию нормы, ибо она постоянно заимствует что-то у этого понимания, чтобы конструировать саму себя[574].

«Процесс рациональных рассуждений, можно сказать, рационален только в известных границах, за которыми расплывается само понимание рациональности и усиливается потребность в таких механизмах организации и упорядочения сознания, которые основаны на вере или нуждаются в минимальном обосновании вероятностного типа»[575]. В условиях конфликта, столкновения противоположных позиций при понимании реальности, когда все становится спорным и сомнительным, возможна игра словами, «словесная перебранка», в этих условиях зачастую для организации аргументации требуется создание сюжетно-композиционной структуры, которая служила бы основой объяснения фактов в данном контексте. А.Ф. Лосев указывает на то, что «топологическая логика есть не что иное, как эстетика развертывания сюжета»[576]. По поводу сюжета Ю. Лотман отмечает: «Сюжет представляет собой мощное средство осмысления жизни… Выделение событий — дискретных единиц сюжета — и наделение их определенным смыслом, с одной стороны, а также определенной временной, причинно-следственной или какой-либо иной упорядоченностью, с другой, составляет сущность сюжета»[577].

Исходная позиция «незнания» есть необходимое условие и начало развертывания сюжета любого дискурсивного повествования. Важно подчеркнуть, что под «рассказом» не имеется в виду придумывание, а тем более преувеличение. Здесь подразумевается просто то, что дело, поддержанное доказательством, представлено когерентно, и для большинства из нас когерентность (связность) означает полный рассказ.

Очевидно, что «хороший рассказ» об обстоятельствах дела (что равнозначно убедительности позиции), которые выслушивают в суде присяжные, не является зеркальным отражением реального события[578]. В нем есть сущность (психолингвистическая), которая более значима для говорящих и слушающих, чем сам объект, ставший «предметом» рассказа. Наррация предполагает наличие общего принципа организации интеллигибельности, которая предшествует человеческой коммуникации, коммуникативной компетенции. В любом общении постоянно возникает напряженность и возвращение к равновесию, что вписывается в рамки молчаливых соглашений. Сущность «настоящего рассказа» в том, что у него есть начало, середина и конец, которые имеют связные отношения друг с другом и которые формируют ясную линейную прогрессию. Если в рассказе есть элементы, которые необъяснены или неясны, рассказ становится менее вероятным. История должна соответствовать укоренившимся верованиям об обычных причинах и следствиях в человеческих делах, она должна быть основана на разумных обобщениях относительно развития событий.

В конечном счете убедительность рассказа зависит от риторического навыка изложения «правильной истории»[579]. Всякое доказывание будет считаться истинным, правдивым в той мере, в какой оно сообщит нам то, что мы уже знали. В конце-концов «рассуждение приходит к анализу собственных предпосылок субъекта, его системы ценностей, форм означивания и тем самым “самого себя”»[580].

Судебное доказывание есть по сути узнавание того, что уже было известно, то, что суд готов признать истинным. Более того, в разуме судьи существует и предуготовленность квалифицировать нечто как ложь. В общем, чтобы быть истинным или ложным, надо находиться в некоем поле узнаваемости, создаваемом отношениями власти-знания[581]. Все мыслимые на основе здравого рассудка смысловые варианты в диапазоне от вероятного до невероятного, истины / лжи лежат в горизонте, определяемом языком. Чтобы быть истинным и ложным, надо находиться в мыслимом. Немыслимое не может быть постигаемо речью судебной. Здравый рассудок, совесть, которые ведут судью по пути истины к тому смыслу, который выработан по жанровым схемам, узнавание «знакомого» сюжета — в этом состоит эффект правдоподобия[582].

Американские исследователи отмечают, что судебное разбирательство в значительной своей части разыгрывается как пьеса. Осуществляя судебные действия, участники действуют как актеры. Судебное разбирательство имеет внутренний конфликт, который дает развитие драматическому действию: конфликт двух версий реальности. Драматизм проявляется в конфликтных ситуациях столкновения интересов, желаний при производстве перекрестного допроса и других действий. Судебная тяжба по уголовному делу является драмой потому, что в ней решается судьба[583].

Если уголовный закон вводит негативность как таковую, то в ходе судебной драмы эта негативность через комментирование события прошлого и переживается аудиторией как реальная борьба в настоящем времени[584]. При том, что право берет на себя функцию регулирования поведения участников процесса, сама драматургия спектакля, который разыгрывается на судебных подмостках, заложена в формате жанра, через который происходит называние и узнавание зла, переживание противоречивых чувств сострадания, ужаса, мести и пр.

Интрига разыгрываемой в суде драмы, ее сюжетные ходы, роли участников и прочее узнаются аудиторией как действительные и вызывают реакции, подобные жизненным. В то же время судебная драма корректирует эмоции пониманием происходящего с точки зрения того целого, в котором находится аудитория, то есть универсума идеологии, этики.

Так называемое внутреннее убеждение судьи фундаментальным образом предопределено уже сформированной системой ожиданий по поводу того, что и как должно говориться по уголовному делу, системой молчаливых конвенций по поводу того, как отличить ложь от правды. Обсуждение любого преступления может стать неисчерпаемой темой, однако, становясь предметом конкретного судебного разбирательства, оно оказывается объективно ограничено неким разговорным форматом, который позволяет говорящим договориться относительно решения, принимаемого за правильное. Речь в суде, то есть звучание или написанные знаки, наделяются смыслом и формой потому, что основаны на культуре, усвоенной на подсознательном уровне. Интеграция в определенное поле рациональности происходит бессознательно, по определенным схемам, моделям.

В уголовном процессе истине чаще всего несвойственна прямая очевидность, но она всегда выкристаллизовывается в процессе коммуникативного, диалогового участников доказывания. Так что сам процесс установления и обоснования истины есть процесс, включающий в себя моменты и логической структуры, и ценностно-смысловой, он образует сюжетно-композиционные формы развертывания в пространстве доказательного движения.