Цэцэг, едва перешагнув порог юрты, пробежала по узорному коврику, раздвинула занавеску, упала на свою с детства милую ей лежанку, уткнулась в подушки и заплакала. Все в юрте казалось ей дорогим, близким и почему-то маленьким. Комод, расписанный желтыми, синими, оранжевыми красками, стол, скамейки — все миленькое и совсем-совсем игрушечное...

Мать торопила ее к столу, но Цэцэг выскочила из-за полога, подпрыгнула козочкой, поцеловала мать в щеку и опять скрылась за занавеской:

— Я не голодна, угощалась у Доржа. Сейчас переоденусь... Хотите спою вам песенку. Слушай, мама, тебе посвящается, мотив я сама придумала.

Юрту огласил ласковый голос:

— Ну, как, мама, красивая, душевная песенка? Я знаю много новых песен, потом еще спою.

Она вышла на середину юрты в спортивном костюме. Тонкая, ловкая, сияющая. Подошла к комоду, постояла около зеркала. Отец и мать любовались дочерью. Она спохватилась, вскинула руки, как крылья:

— Забыла! Ой, пустая голова, привезла вам подарочки...

Открыла чемодан, матери подала большую резную шкатулку:

— Тебе, мама, для шитья.

Отцу набор светлых бляшек.

— Сама тебе седло разукрашу. — Склонилась к отцу, обняла, шепнула ему на ухо: — Для кого оседлан саврасый? Знаю, для меня... — выбежала из юрты.

Отец и мать поторопились за нею, но не успели и двух шагов сделать, Цэцэг была в седле, ударила коня плеткой и умчалась в степь. Мать сокрушалась:

— Ничего не ела, даже любимого урюма не попробовала, все на столе стоит нетронутое...

Отец улыбался, разглаживая седую бородку:

— Радуюсь... Крепко сидит в седле, не разучилась...

Мчалась Цэцэг по степи, мелькали серые заплатки — пески, вкрапленные в сплошную зелень; у реки копыта саврасого прогремели по звонкой гальке, вновь мягко опустились на зелено-желтый ковер. Где-то вдали слышались крики пастухов. Поднявшись на голый холм, Цэцэг осадила скакуна. Пусть передохнет. Выпрыгнула из седла, села на выщербленный ветрами и солнцем камень. Не тот ли это камень, не на нем ли сидели она, Гомбо и Эрдэнэ? Такая же расстилалась степь в серых, желтых, зеленых пятнах; так же щебетали пташки, пересвистывались сурки, только мошка была злее и прилипчивее. Шумели, спорили — далеко ли до той остроконечной горы? Что за нею, неужели тоже степь? Всех хотел перекричать Эрдэнэ. Гомбо молчал, жевал лепешку, намазанную маслом. Жара стояла, сбегали к реке, долго плескались...

...Цэцэг подтянула седло, поставила ногу на стремя, задумалась, вновь опустилась на камень. Глаза зажглись, улыбнулась:

— Отцу разукрашу седло медными бляшками, начищу, блестеть будет, как солнечные звездочки. Обещала, сделаю...

Улыбка погасла, Цэцэг помрачнела. «Нехорошо поступила, глупая я, не надо было так. Только вошла в юрту, за стол не села, а ведь мама старалась, заставила весь стол кушаньями. Мама мастерица украшать стол угощениями». Цэцэг была еще девочкой, а мать учила ее украшать стол, ожидая гостей. Вначале цаган-идэ — белая пища: густые молочные пенки, сушеный творог, пресный мягкий сыр, несоленое домашнее масло, прессованный творог, потом кумыс. После белой пищи подается мясо барашка, печень, запеченная в толстой кишке, и крепкий бульон. Завершается угощение наваристым кирпичным чаем.

Платком вытерла повлажневшие глаза, вздохнула: и мать и отец постарели, оба седые, в морщинах... Дорж рассказывал, что его родители ушли из сури на отдых. Пора бы и ее отцу и матери отдохнуть, оставить степь, пожить старичкам без забот, не кочевать по степи с места на место, не бежать чуть свет к скоту... Хотя почтенные Цого и Дулма не захотели жить в каменном доме, своя юрта лучше...

Так сидела, разговаривала сама с собою Цэцэг, пока не заметила на противоположном склоне отару овец и двух пастухов в синих халатах, ведущих под уздцы серых лошадей. Посмотрела на часы, времени мало, поеду, познакомлюсь, поговорю. Вскочила в седло, заторопила коня. Он ринулся вперед, но на пути валун, гладкий, как лысина, желтый, как топленое масло. Цэцэг сдержала коня, за валуном крутой спуск, густые кустарники, потом направила лошадь в просвет между кустами. Саврасый вытянулся в струну и прыгнул через глубокую выбоину, врезался в сгустившуюся у ручья отару овец. Они испуганно шарахнулись в разные стороны. Цэцэг не удержалась в седле и упала. Подняться она не могла, боль в боку, не слушалась и ныла правая нога, горели руки. Саврасый стоял виновато у ручья, рыхлил копытом мокрую гальку и песок. У Цэцэг закрылись глаза; потерялось солнце, почернело небо. Подбежали пастухи. Один склонился к девушке:

— Откуда она в наших степях? Какая-то городская...

Второй:

— Лошадь Бодо. Да это же его дочка Цэцэг... Я знал ее совсем малюткой...

...Догорал день, тускнело небо, сгущались тени, степь притихла, притаилась. Бодо и Харло обеспокоенные ходили возле юрты, всматривались в сереющую степь, ждали, охваченные тревогой. Бодо сел на лошадь. Надо ехать. А куда? Харло сквозь слезы сказала:

— Поезжай в ту сторону, куда поскакала Цэцэг. Ты же видел?

Отъехал Бодо от своей юрты километра два, навстречу арба, рядом знакомые люди, пастухи сури. На арбе на мягкой бараньей шубе лежала бледная Цэцэг. Бодо схватился за сердце. Ему помогли слезть с коня; услышал голос Цэцэг:

— Отец, не волнуйся, ничего страшного; упала, ушибла ногу...

— Саврасый?.. Надо его заколоть, содрать шкуру!..

— Зачем горячишься, отец? Я сама виновата...

Бодо ободрился. «Цэцэг, моя Цэцэг... Жива... Вызовем врача... Я поеду вперед, надо успеть предупредить Харло, увидит арбу, от горя умрет...»

Он сел на лошадь, поспешил к своей юрте. Не доехав до коновязи, увидел, бежит к нему перепуганная Харло, ветер сбросил с нее платок, разметал ее волосы.

Бодо кричал:

— Куда ты? Не торопись. Наша Цэцэг сейчас будет в юрте...

Харло трясущимися руками схватилась за Бодо, стащила его с коня.

— Маленькая беда, саврасый споткнулся. Цэцэг упала, ушибла ногу...

— Где же она?

— Спасибо почтенному Хуртэ, помог, дал арбу. Скоро приедут, пойдем в юрту...

— Не пойду... Буду ждать мою доченьку...

Подошла арба, мать кинулась к дочери. Бледные губы, погасшие глаза и рука с тонкими белыми пальцами, лежащая поверх бараньей шубы, которой была прикрыта Цэцэг, перепугали Харло, она зарыдала. Пастухи взяли Цэцэг на руки и понесли в юрту. Девушка бодрилась, пыталась улыбнуться, губы ее чуть приметно вздрогнули, силы оставили, она застонала. Положили на лежанку, мать не оставляла ее. Вновь почернело небо, густая темнота — ничего не видно...

Так в юрте Бодо радость затмилась горестями. Съехались соседи ближних юрт. Каждый торопился помочь. Сын Хуртэ в ночь ускакал на Центральную усадьбу госхоза, чтобы вызвать врача. Всю ночь в печальной юрте светился огонь. У Цэцэг то жар, то лоб в холодном поту, металась она в постели, держала в своей руке руку матери, упрашивала не оставлять ее одну.

В полдень прибыла «скорая помощь». Врач осмотрел Цэцэг, распорядился:

— Собирайте больную, ей место в больнице...

— Я поеду с нею, — упрашивала мать.

Врачи люди суровые, есть ли у них сердце? Врач и слушать не хотел причитаний Харло, ехать не разрешил. Машина скрылась за холмами. Пусто в юрте Бодо, стол стоял с расставленными чашками и тарелками с угощением. Занавеска не задернута, на лежанке разбросаны подушки, одеяло свалилось на пол.

...Утреннее солнце ворвалось в верхний просвет юрты, обрадовало яркими лучами, только для Бодо и Харло все вокруг было тусклым, холодным, чужим... Бодо оседлал лошадь.