— Я уже устал шуметь, притих и рад...

— Ты подрываешь науку... Отступил?

— Нет, наука укрепляется практикой. За последний месяц в хозяйстве не погибла ни одна овца, даже из ослабленных. Приятно читать сводку, еще приятнее докладывать высшему начальству...

— У тебя, Дагва, с языка легко скатывается насмешка, как сметана из переполненного котла. Вникни серьезнее!..

Цого выбил трубку о стол директора:

— По утрам, а лучше всю раннюю половину дня не кормить овец, гнать изнеженных лентяев на пастбища; пусть сами себя кормят. Во все времена так было. Во вторую половину давайте им готовый корм. Крепкие станут, сильные...

— И зимой пасти? — подошел к Цого директор.

Старик не успел ответить, опередил Дагва:

— И зимой...

Все замолчали. Дорж склонился к уху Дагвы:

— Ты что? Полностью одобряешь? Веришь? Всюду внедрять будем?

— Зачем раньше времени кричать... Поживем, приглядимся, проверим, увидим, как перезимуют овцы... Может, родится и поправочка к толстым книгам. Понял?

Цого запахнул полы шубы, надел шапку.

— Не откажите, пойдемте в мою юрту, свежий барашек в котле; варить Дулма мастерица. Чай зеленый. Все будем довольны...

Дулма встретила гостей у дверей юрты, ухватилась за руку сына:

— Увидела твою машину, от радости заплакала. Стою жду.

Наваристый бульон, жирная баранина, зеленый чай — всегда любимая еда монгола. Гости не задержались, угостились, поблагодарили хозяйку, ушли.

Дагва, закрывая дверцы, пошутил:

— Вкусное варево. Заеду завтра, я забыл рукавицы. Котел еще не опустеет?

Дулма к сыну:

— Ночевать останешься или уедешь?

— Останусь, с отцом надо поговорить...

— Если об овцах, то не буду; выговорился уже, устал...

— Намга кланяется, заботится, как живете. Может, что-нибудь надо привезти?..

— Надо. Привези письма от Гомбо и Эрдэнэ.

— Ты, отец, такое на меня взваливаешь, верблюд упадет. Придут письма, в тот же день машину сгоняю, привезу...

— Не слышал, здоровы ли Бодо, Харло? Пасут, кочуют?

— Был. Живут, не жалуются. Тоже ждут писем от дочери.

— Дети, дети, — вздохнула Дулма, — заняты, нет времени, писали хотя бы коротенькие письма...

— Значит, отец, и зимой будешь выгонять племенных на мороз? Нынче ожидаются лютые морозы...

— Значит, сынок, ложись спать. Дулма, гаси огонь...

В юрте темно, а на душе Доржа мрак еще темнее. Каков Дагва... Отступил. Столкнул его отец с дороги... Но столкнул ли? Дагва крупный специалист. Дорж поднялся с лежанки, сел, давил ладонями свою разгоряченную голову: «Ученые... пособия... Диплом... Какие же книги изучал отец? Практика... Опыт поколений... Не сильнее ли это науки?» Доржа растревожили слова Дагвы: не поправка ли это к толстым книгам? Он будто шутя сказал об этом. Доржу хотелось выкрикнуть: «Толстые книги ни при чем; это поправка к моим знаниям...» В темноте юрты засияли огненные строчки; вспомнилась одна из лекций профессора, он говорил: «Вековой опыт, накопленный скотоводами-кочевниками, людьми далекими от достижений науки, нельзя забывать. В этом опыте, добытом в условиях суровой практики, три основы: закалка, выживаемость, отбор...»

Дорж упал на лежанку, плотно закрылся одеялом. Губы его шептали: «Прав отец. Не торопись топтать старое...»

Утром в юрте Цого поднялись рано. Дулма успела напечь лепешек, сварить мясо. Завтракали молча. На прощание Дорж не удержался:

— Не сердись, отец, говорить об овцах не буду... Ты победил...

Цого рассердился, даже сплюнул в гневе на сторону, прошелся по юрте, схватил сына за руку:

— Какая победа?.. Только весна может назвать победителя...

Цого спрятал трубочку за пазуху, заторопился, и вместе с сыном они вышли из юрты.

ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН ПРИЕХАЛ

...Степь. На желтой поляне, у речки, стоит белая юрта, словно опрокинутая кверху дном пиала, у дна отверстие, из него, стремясь ввысь, струится дым. На ближнем склоне увала вторая, дальше третья. Это сурь, председателем которой Бодо. Члены ее престарелые пастухи, пасут они либо овец, либо коров, что пожелали при распределении обязанностей. Из сури выбыл и уехал из этих степных мест старейший член Цого. Отару его овец пасут другие.

...Люди приходят и уходят, а травы зеленеют, скот умножается — живет степь вечной жизнью, только меняет наряды: зеленый на желтый, желтый на белый...

В юрте Бодо и его жена Харло. Сидели они утомленные, опустив руки, на кошмовом узорчатом коврике. Оглядели юрту, будто бы все вещи на своих местах. Красиво в юрте. На женской половине пышная лежанка, отделяет ее шелковая светло-розовая занавеска с рассыпанными по ней синими и голубыми цветами.

— Ей понравится, — говорила Харло, — это ее любимый цвет.

После окончания курсов в Улан-Баторе их дочь Цэцэг обрадовала: получила отпуск, едет к ним отдохнуть. Соскучилась по родной юрте. В письме пишет. Где оно? Да вот оно, пишет, что уже обдумала, как проведет время. Чего тут только нет... На саврасом жеребчике всю степь объездит, будет гонять овечек на водопой, на жирную травку, утром пить парное молоко, а когда проводит солнце, сладко вытянется на своей лежанке, попросит отца приподнять покрышку, чтобы ветерок со степными запахами гулял по юрте. Побывает в тех местах, где кочевала юрта почтенного Цого, напьется студеной водички из родника молодости. Потом уедет к скале, к ущелью, в котором спасалась от бури с Гомбо, и останется там до вечера. Не забыла и Теплое озеро. Она стояла на сером камне у самой воды, пела веселые песенки, а Гомбо и Эрдэнэ хлопали в ладоши.

Старики перечитывали письмо, и каждый раз открывалось в нем новенькое.

...День загорался и угасал. Много их сменилось. Цэцэг не приезжала. Может, задержалась в аймачном центре; нет попутной машины; может, стала городской неженкой, в дороге заболела. Подбрасывая аргал в печурку, Харло рассказывала мужу сон, который видела сегодняшней ночью. Бодо слушал плохо, снам не верил, они ему никогда не снились. Жена заволновалась:

— ...Бежит Цэцэг по склону горы с полной охапкой цветов, и все они красные. Букет большой, даже лица Цэцэг из-за него не видно...

Харло вздохнула:

— Красное — хорошо. А вот лица не увидела — плохо...

Муж махнул рукой, поднялся, пошел из юрты.

— Сегодня Цэцэг приедет; мне не сон твой, а мое сердце подсказывает... Угощение готово? Может, съездить в магазин, купить что-нибудь?..

— Ничего не надо, все припасено...

Солнце поднялось выше Синей скалы. Вышла Харло из юрты, что это? Бодо оседлал лошадей, буланого и саврасого. Куда это он?

— Поеду на Центральную усадьбу госхоза, может быть, Цэцэг уже там, мы с нею и приедем...

Из-за голого увала, который с незапамятных времен называется Бычий лоб, вынырнул «газик». Куда он держит путь? Бодо и Харло следили за машиной. Вот она помчалась по серой песчаной плешине, потом скрылась в долине, взлетела на пригорок и направилась к юрте Бодо. Собаки встретили лаем, хозяин отогнал их. Из кабины вышел Дорж, улыбается:

— Принцессу вашу привез!

Каждый вкушал сладость встречи с родными, если эта встреча родителей с дочерью, давно покинувшей родную юрту, такая встреча — золотая чаша, до краев наполненная радостью... Родители и не заметили, как Дорж унес в юрту чемодан и узелок Цэцэг, и опомнились, лишь когда он садился за руль, чтобы уехать. Бодо замахал руками, подбежал к машине:

— Дорогой Дорж, заходи в юрту, разве ты не наш гость?..

Дорж остановился и начал расточать похвалу «газику»: послушен, быстр, вынослив, его купили в Советском Союзе. Едва ли Бодо вслушивался в слова Доржа, а Харло уже давно скрылась с дочерью в юрте. Вдруг дверцы открылись, Харло звала:

— Скорее идите, все уже на столе...

Дорж отговаривался, он торопится, у него неотложное дело: надо побывать на далеких пастбищах. Раньше потратил бы три дня, а на «газике» уже к вечеру вернется на Центральную усадьбу. Чтобы не обидеть хозяев, не подточить устои монгольского гостеприимства, выпил большую чашу кумыса, закусил урюмом[3] и уехал.