— В юрту убегу, хоть отогреюсь. Горсть аргала подбросишь в печурку, она пышет жаром. А наша печь жрет дрова, как голодный шакал падаль!..

Эрдэнэ, лежа в кровати, перечитывал последнее письмо Цэцэг. Худая новость, Цэцэг посылают в Улан-Батор на курсы. Она не отказалась. Рада. Пишет: «Только глупый отказывается ехать учиться. Ты же не такой. Просись на какие-нибудь курсы. Вместе и поедем в Улан-Батор». Эрдэнэ — в атаку, зачем упускать возможное. Со всех сторон лисицей подкрадывался он к мастеру, к начальнику, даже Хухэ упросил, если выпадет удачный случай, замолвить за него словечко, всех убеждал, что ему надо повысить квалификацию, учиться. Дошло до главного инженера.

— Молодец! — ободрил его главный инженер. — Мы тебе поможем. У нас на руднике открываются курсы, тебя зачислим первым. Радуйся...

Эрдэнэ не обрадовался, поник, больше о повышении квалификации не заговаривал.

Воды и в лютые холода рудник глотал много, казалось, больше, чем в летнюю жару. Машины качали, вода лилась, время торопилось. Прошла зима, вернее, вот-вот пройдет.

Весна здесь — внезапная гостья, вдруг как с неба свалится. Старики твердили: «У нас в Гоби сегодня зима, завтра весна».

Первая весна в Гоби для Бямбу и Эрдэнэ выдалась безрадостная, обрушились неудачи. В самый накаленный момент на их участке, когда всюду слышалось: «Воды, товарищи, больше воды! План заморозим!», когда и плакаты и призывы кричали об этом же, выбыли из строя две машины. Всполошились все: большие и маленькие, начальники, мастера, техники, слесари, монтажники. Затерялись между колесами, рычагами, приводными ремнями, насосами Бямбу и Эрдэнэ, как и многие другие работники участка, трое суток не уходили домой. На участке работали, наскоро ели, в цехе дремали, чтобы вновь броситься в нутро машин, заставить их выполнять свои обязанности. Конечно, заставили, но кто может в этакой сутолоке и напряженности заметить, свирепствует ли зима или уже торжествует весна?..

Весна в Гоби...

Гобийскую весну, может быть, кроме гобийцев, никто и никогда не поймет. Если сравнить ее с весной степей, лесного Хангая — ничего похожего. Для каждого монгола национальный праздник Надом — гордость и радость.

Это — итог народной доблести в труде, это — победы и поражения в схватках сильнейших в трех мужских играх: стрельбе из лука, борьбе, конных скачках.

Надом празднуется в жаркий июль. И все-таки весна в Гоби — Надом!.. Это борьба и поражение небесных красок. Взойдите вон на тот каменный уступ, он недалеко от Дзун-Баина. Посмотрите вокруг на холмы и горы. Коричневое погасло, зажглось розовое, оно растаяло, оно поблекло, ослепительно засверкало хрустально-голубое. Нет, не хватит сил, не найдется слов, чтобы передать оттенки всех красок. Все любуются красавицей солонго — радугой; какие у нее многоцветные и неожиданно нежные переливы, краскам ее и пределов нет. А в Гоби красок еще больше... Повернитесь к югу, видите, высится выщербленный утес, пестро-цветистый, словно нарядный халат модницы. Это неприступное убежище диких козлов и баранов. Где же он? Вместо него облако цвета густых молочных пенок. Гоби подшутила. Обернитесь, взгляните в белые дали западной стороны. Вот по далекому склону долины рассыпаны живые пятнышки, будто белые облака упали на серые пески...

Всмотритесь. Отары овец... Стадо диких коз... Коровы... Лошади... Верблюды... Поглядите чуть правее. Громоздятся дома, башни, в небо восходит дым заводских труб, бегут поезда, машины, торопятся люди. Как отчетливо видно. В Гоби, в пустыне, и такой роскошный город! Ошиблись — нет ничего, это мираж, чудесный обман волшебницы Гоби. Послушайте нашего любимого поэта, его стихотворение «Гоби»:

В Гоби все быстротечно и переменчиво...

Как ни чудесна здесь весна, любоваться поздно, вытеснило ее раскаленное лето — сияющие дни, синева неба, обрамленного серебряно-розовой каемкой, такой тоненькой и изящной, хоть срывай ее для пояска на халат красивой женщины.

...День отдыха. Праздничный Дзун-Баин. Как остров, врезанный в желтое плато Гоби, белый, умытый, он приглашает на улицу. Разве кто-нибудь откажется, усидит дома? Гремит радио. Вьются красные флаги. Афиши зовут в клуб, кино, на спортплощадку. Всюду яркие халаты гуляющих людей. В голубом зеркале бассейна отражается солнце. Молодежь — хозяева бассейна, часть которого отгорожена высокой сеткой — уголок для детей, он самый шумливый и веселый. Папы и мамы не отводят глаз. С вышки падает ласточкой крепкий загорелый юноша, брызги взлетают многоцветными звездами. Это не Эрдэнэ? Он плавает рядом с девушкой в красной шапочке. Это не Цэцэг? Она в Улан-Баторе учится, быть ей там до осени; потом у нее отпуск, поедет к отцу пить парное молоко, есть жирные пенки, сладко поспит в юрте с приподнятой покрышкой, и ветер, пахнущий степными травами и цветами, будет ее ласково обдувать...

Уже потемнело, а Эрдэнэ не хотелось идти домой. Зря. У него на столе сюрприз — первое письмо Цэцэг из Улан-Батора. Схватил письмо, разорвал конверт. Довольна, учится, в Улан-Баторе столичная жизнь. Встречалась с Гомбо. Он начальник цеха игрушки. Потолстел, вышагивает важно, будто отсчитывает шаги, чтобы лишнего не перешагнуть. Говорит неторопливо. Так и подобает начальнику. Эрдэнэ отвел глаза от письма.

— Жирный сурок! — плюнул вместе с папиросой и тут же стыдливо прикрыл рукой глаза, — умно ли плевать в сторону старшего брата...

Стал читать письмо вслух:

«После встречи с Гомбо пасмурный день показался мне ясным...»

— Что такое? Как понять?

Отошел к окну, стоял недолго, вновь начал читать письмо. «Есть тайна. Пока она еще птица — может улететь, не поймаешь. Подожду. Напишу потом...» Эрдэнэ сложил письмо, сунул обратно в конверт, но из него выпала небольшая фотокарточка, на ней Гомбо и Цэцэг. Всмотрелся. Красивая Цэцэг, на карточке она вышла красивее, чем он ее знает... Гомбо?.. Смотри-ка развалился, разважничался, прямо-таки заслуженная личность. Хо, игрушечный мастер! И в школе задавался. Хитрец. Бабушка любила, а дедушку не обойдешь. Гомбо — за жирный кусок, дедушка — его за ухо. «Не жадничай, отрастишь брюхо». Глаза скосил на Цэцэг. Помнится, обучал ее математике, мучил... Эрдэнэ сел за стол, зажал голову ладонями. «Злой я, злой... Такое непочтение к брату...» Вновь разглядывая фотокарточку, замигал, губы задрожали, рука Гомбо на плече Цэцэг!

— Жирный тарбаган! Жирный тарбаган! Где ножницы? — выкрикивал Эрдэнэ, топая ногами. Схватил ножницы, отрезал Гомбо; эта часть упала на стол, вторую, с Цэцэг, сунул под подушку.

Вошел Бямбу, он навеселе.

— Стою, дверь открыта, слышу, рычит мой Эрдэнэ волком. На кого? Опять столкнулся с Насаном?

— Я пел...

— Пел? Неужели я так пьян? Ты поешь, а мне мерещится — ругаешься... Письмо получил? От Цэцэг? Неужели в Улан-Баторе? Смотри, Эрдэнэ, столица полна красавцами. Не устоит твоя Цэцэг!

— Она еще не моя...

— О, дорогой мой, деды наши не дураки были, говоря: «Погладив мягкое, отвернешься от жесткого; покушав жирного барашка, не захочешь и сладких пенок». Цэцэг! Где мои молодые годочки?!

Эрдэнэ загорячился. Схватил со стола часть фотокарточки с Гомбо, изорвал и выбросил за окно. Увидел над своей кроватью выточенного из можжевельника верблюдика — подарок Гомбо. Долго носил под рубашкой Эрдэнэ этого верблюдика. Нюхал, когда болела голова. А сейчас сорвал его с гвоздика, замахнулся, чтобы выбросить за окно.