Мажордом поклонился.

— Совершенно согласен, Ваше высочество.

— Но тем не менее все выяснить необходимо. Вдруг оно послужит и государственной пользе. — Данже молчал. — Ведь пыталась же я узнать что-нибудь от тебя… И что вышло?..

— Завалил я все дело, Ваше высочество. Может, и правда его привести? Для пользы дела?

Изабелла опять покрутила пояс.

— Что ж, если я допущу его говорить со мною, ничто не помешает казнить его, если беседа меня не устроит, — вздохнула она.

Яффская портовая тюрьма была предназначена для рабов-галерников. Стены се были толстые, потолки — низкие, постели — солома, еда — помои. Спали клейменые гребцы прикованными, испражнялись, стало быть, тут же.

Рено Шатильонскому, хоть и приговоренному к смерти, но графу и рыцарю, предоставили отдельную камеру. К тому же его не приковывали.

Служитель, провожавший принцессу, решившую посетить тюрьму, внес глиняную плошку с джутовым фитилем. Светильник распространял вонь.

Изабелла попыталась разглядеть каземат. Первым делом она увидела пару крупных самоуверенных крыс. Они здесь к людям привыкли и не сторонились общества. Принцесса едва удержалась, чтобы не взвизгнуть и не отпрыгнуть.

В углу камеры заворочалось нечто живое. Охранник поднял пляшущий огонек.

— Граф?! — вырвалось у Изабеллы.

— Принцесса! — ответствовал Рено с веселым удивлением.

— Да, это я. На вашем месте я бы потрудилась встать.

— Я бы рад, но мешает потолок. Вообще, тесновато.

— Я думала, вас заковали, но, оказалось, вы сохраняете здесь возможность двигаться.

— Ваши тюремщики мне поверили, что я — граф и не вздумаю убежать. Я им честное слово дал.

Изабелла фыркнула.

— Как можно верить человеку, убившему столько людей!

— И соблазнившему столько женщин, хотели вы добавить?

Изабелла выпятила нижнюю губку, но при таком освещении граф Рено этого, вероятно, не увидел.

— Эта часть биографии вашей меня волнует… то есть я хочу сказать, ничуть не интересует.

Рено стоял на коленях на соломенной подстилке.

— Я убил многих, но верить мне можно. Если бы вам удалось спросить тех, кто пострадал от моего меча, вы бы узнали, что я никому из них не давал слова оставить им жизнь.

— Кощунственное острословие…

— Нет, уверяю вас. И на Страшном суде, если меня накажут, то только за греховную гневливость да за гордыню, но отнюдь не за клятвопреступление.

— Итак, я поняла, что вы просите меня выпустить вас от крыс под честное слово, чтобы вы могли ждать своей казни, пребывая в приличном обществе?

Граф горько улыбнулся.

— Ваше высочество, неужели вы полагаете, что, если Рено Шатильонский стал бы кого-то о чем-то просить, речь шла бы о такой мелочи? Общество крыс, поверьте, мало чем уступает тому, какое вас окружает.

Принцесса пропустила сверкнувшую в речи узника дерзость мимо ушей.

— Так чего же вы хотите, наконец. Говорите!

— Неужели вам не передал ваш дворецкий? Я ему все объяснил раз двадцать. Болван!

Принцесса вступилась за верного слугу.

— Он передал. Он передал, что вы просите милости поговорить с моей милостью.

— Правильно.

— Так говорите же!

— С вами, Ваше высочество, но не с вашим дворецким. Ни для чьих ушей, кроме ваших, мои речи не предназначены.

— Это, видимо, именно государственное дело, — сказала принцесса, обернувшись к Данже и охраннику. — Дайте мне светильник.

— Подойдите поближе, Ваше высочество, — сказал Рено, как только дверь затворилась.

У ног узника лежал большой камень, принцесса присела на него, поставив плошку с маслом между собой и графом.

— Ну, теперь нет препятствий?

— Никаких, кроме основного, — негромко проговорил Рено. — Извините, это я — про себя. — Он сменил позу. — Но теперь к делу. Я прибыл в Яффу отнюдь не случайно. Думаю, это вы поняли. Но, вероятно, не знаете, кто послал меня и зачем.

— Продолжайте, не останавливайтесь.

— Посветите, пожалуйста, не подслушивают ли нас.

Принцесса, усмехнувшись, посветила на дверь и спросила:

— Чего может бояться человек, приговоренный к смерти?

— У вас пройдет желание шутить, если я вам скажу, что меня прислал граф де Торрож, великий…

— Не надо, понятно, — быстро проговорила Изабелла.

— Не думаю, что понятно вам все. Мне поручено соблазнить вас и таким образом отвлечь от Гюи Лузиньяна.

— Ах, вот оно что. И в обмен на этот подвиг вам обещали задержать или отменить исполнение приговора.

— Да, — неохотно подтвердил граф.

— И вы будете все же настаивать, что не утратили рыцарской чести, хотя, согласитесь, вас использовали не как рыцаря…

— Ваше высочество, я заранее принимаю все обвинения. В свое оправдание лишь скажу, что ранее вас по сути не знал.

— Тоже мне, оправдание!

— И, согласитесь, не слишком усердствовал здесь, хотя на весах и лежит моя жизнь. Неверно сказать, что я пытался за вами ухаживать. Скорее наоборот.

Противоречивые чувства владели принцессой. Она не могла не признать, что граф повел себя благородно, однако, с другой стороны, он посмел за ней не ухаживать! Он этим гордится!

— Вы — негодяй, граф. Трусливое, отвратительное животное. Вот вы кто!

— Вы, может быть, вправе так меня называть. Но умоляю, дослушайте. Грешен! Именно перед вами. Но я, поверьте, наказан, и понял это не в тот момент, когда оказался здесь, а раньше, во время нашего разговора, после стычки в «Белой куропатке».

Принцесса не без ехидства поинтересовалась.

— Что же произошло во время этой упоительной во всех отношениях беседы?

— Я посмотрел вдруг на вас глазами не наемника тамплиеров, а собственными.

— Ну и?

— Вы были прекрасны в гневе, — граф заговорил глухо и мрачно. — Мне нет прощения. Вы не можете мне верить. Но, подумайте, прошу, стал бы человек, что-то против вас замышляющий, выкладывать вам всю правду? Тем более такую. Если мне суждено сложить голову на плахе, я буду знать, что исповедался. Теперь вы все знаете. Казните меня, если сочтете нужным, я не ропщу. А теперь оставьте меня.

Изабелла встала, столь повелительно прозвучали слова графа. Но его голос зазвучал вновь.

— Еще два слова.

Было тихо, лишь попискивали крысы.

— Говорите, граф, — Изабелла с силой сжала светильник, и пламя дрогнуло.

— Я люблю вас, Изабелла.

Глава XXIII. Беседа в платановой роще

Скоро шевалье де Труа уяснил себе, что, как и все в укромной обители Сен-Мари-дез-Латен, он подвергается жестокой проверке и испытанию. Они все постятся вместо желанного разговения.

Поняв что к чему, шевалье успокоился. Неделя шла за неделей, и новоявленные тамплиеры расслабились. Не все они были первой молодости. Многие успели пожить роскошно. Ввергнутые в оголтелое, не приукрашенное монашество, они хорохорились. Внести в кассу ордена целое состояние и сесть на чечевичную похлебку и вареное просо?!

Первой не устояла заповедь избегать празднословия. Рыцари перезнакомились и вечерами стали болтать без умолку, сплетничая. Затем их оруженосцы зачастили в город, в меняльные конторы и за провизией. У всех оказались припрятаны деньги в этих конторах. Оруженосцы могли покидать капеллу свободно. Вечерами начались пиршества, украсившие режим.

И самое интересное: никто их, полноправных тамплиеров, не собирался наказывать за отступления от устава и порядка. Служки, несомненно, докладывали господину приору о том, что творится ночами в кельях, но никто новобранцев не распекал.

Тогда господа тамплиеры объединились и подкупили служек, следивших за соблюдением режима. Можно стало уже не таскаться в церковь, к полуночной службе.

По истечении третьего месяца рыцари рассудили, что их жизнь почти совершенна и без вина, которое пить опасно, ибо теряешь контроль… Но, увы, что за еда всухую? Тем более вечерами. И началось тихое пьянство, без хоровых застольных песнопений.

Шевалье де Труа во всех этих тайных радостях не участвовал. Он слишком хорошо помнил, что в прошлом стоило ему попытать лучшей доли — и он мгновенно скатывался на дно очередной ямы. Так было в Агаддине и в лепрозории. Он решил здесь, в капелле, не выделяться, а выполнять все правила и законы, писаные и неписаные. Плавное течение жизни, казалось бы, не предвещало ярких событий, но, как говорят в Аквитании — самые большие пороги на медленной реке.