В отличие от большинства западных богословов Барт сознательно не начинает «Догматику» с общего и отвлеченного рассуждения о Боге, превращающего, как писал он сам, Бога в идола. Именно поэтому, прежде чем говорить о творении и примирении, в открывающем «Догматику» пространном разделе он показывает, в чем состояло откровение, и вводит в его «тайну». Перед нами пример предельно конкретного богословия, строгого и ясного мышления о сущем в Троице Боге. Более подробно Бартова трактовка троического догмата будет представлена в одном из последующих томов русского издания, пока скажем лишь, что ее сердцевина – это мысль о том, что Бог непрестанно познает сам себя.

Критики Барта, прежде всего его швейцарский коллега Эмиль Бруннер и голландский богослов Г. Беркауэр, не переставали упрекать его в том, что в его богословии почти не остается места для человека. Как и большинству бартовских оппонентов, им казалось, будто он «уничтожает» личность ради того, чтобы ярче воссияло торжество Божьей благодати. Однако антропология Барта полностью опровергает эти обвинения, да и сам он в третьем томе «Догматики» прямо говорил о том, что «не разделяет богословского обычая принижать значимость человеческой природы, чтобы показать, чтó благодать может сотворить с человеком»[471]. Противоречия и тем более противостояния между христологией и антропологией у него нет. Его антропология насквозь христологична. Барт убежден: если мы хотим понять, «чтó есть человек», то нам следует всмотреться в ту действующую в истории совершенную и подлинную Личность, в которой полнота человечества соединилась с полнотой Божества.

В нынешнее время, когда в академической науке, равно как и в значительной части культуры возобладало секулярное мышление, бартовский подход к богословской антропологии может показаться отстраненным и несовременным. Его слишком легко упрекнуть в том, что он упускает великолепную возможность начать диалог с современной светской мыслью, тем более нужный сейчас, когда традиционное религиозное сознание отступает под напором атеистических идеологий, и не ответить на это нельзя. Почему бы ему вместе с Паулем Тиллихом, Карлом Ранером, а также их единомышленниками не оспорить атеистические представления о человеке, не противопоставить им отчетливо и убедительно сформулированную мысль о том, что личность по своей природе открыта тайне бытия и трансцендентному. Если Фейербах, Маркс, Ницше, Фрейд, как и их последователи, видят в Боге иллюзию, помогающую избавиться от угнетения, почему бы не показать, что, отказываясь признавать свой божественный исток, мы отрекаемся от собственной человечности? Иными словами, антропология, как мыслили ее Тиллих, Ранер, Дэвид Трэйси и многие другие богословы, разделявшие их убеждения, должна вести к вопросу о Боге. Человека следует рассматривать, исходя из самой структуры его бытия, – как открытого трансцендентному.

Барта можно критиковать за то, что он словно не замечает опасностей атеизма и недооценивает масштабов «обезбоженности», которая, как писал Бонхеффер, стала для современного человека признаком личностной зрелости. Он и в самом деле не считал атеизм угрозой, поскольку никогда не воспринимал его как противоположность религии. Чтобы понять его логику, надо вспомнить, что религия для него – это синоним неверия, а следовательно, атеизм не более чем еще один вариант религии. В действительности, говоря о религии как о неверии, Барт добавлял, что «религия – это некая озабоченность, и мы можем сказать, что безбожный человек озабочен ею весьма сильно»[472]. При его понимании религии как неверия и окончательной формы безбожности вовсе не удивительно, что Барт не видит никакой возможности построения богословской антропологии и обнаружения какой-либо основы для нее «в подлинной религиозной конституции человеческого бытия, в котором мы трансцендируем из самих себя к таинству реальности – к тайне, которую, стало быть, можно назвать словом “Бог”»[473].

На Барта со всех сторон нападали из-за его радикального противостояния в доктрине об откровении опыту трансцендентного в мировых религиях. Когда люди обращаются в поисках цели и смысла своего бытия к трансцендентной силе, они не осознают, что тем самым вовлекаются в творение чего-то, что можно именовать «религией», которая, однако, формируется именно той силой, что произвела на них столь глубокое влияние. Критики Барта полагают, что было ошибочным и наивным противопоставить религии откровение Бога в Иисусе, поскольку любая религия зиждется на откровении, а христианство никоим образом нельзя исключить из категории религии[474]. Вольф Кротке отмечает, что оппоненты Барта ложно поняли его способ богословствования, без которого невозможно понять и его антропологию.

В своей антропологии Барт «исходит из предположения, что всякий человек находится в отношении к Богу и, поскольку Бог пребывает в отношении к нему (или к ней), ни один человек не способен на онтологическую безбожность»[475]. В самом деле, Барт допускает, что, коль скоро люди действительно способны воспринимать реальность Бога в этом мире, который крепко нас держит, «мы не можем говорить о каком-либо абсолютном, независимом и исключительном неведении относительно Бога в мире»[476]. «Об этой реальности свидетельствуют не только разнообразные религии, но и неотъемлемая от нее забота атеизма об истинной форме человечности»[477]. Учитывая это, легко можно предположить, что Барт либо противоречит сам себе, либо полностью отменяет все, что сам же сказал о человеке и о богопознании. Разве в своих ранних богословских трудах, особенно в «Послании к Римлянам», он не установил радикальной оппозиции между Богом и человеком? В самом деле, разве мы там не обнаруживаем безжалостной атаки на способность человека к богопознанию и отрицания человека ради утверждения реальности Бога?

Чтобы понять антропологию Барта, следует уяснить, что ни одно из его высказываний относительно доступных нам восприятий реальности Бога в мире нельзя истолковывать как род естественного богословия, то есть в духе естественной человеческой способности к богопознанию посредством чисто человеческих интуиции и рефлексии. Использование понятия религии в целях построения богословской антропологии ведет к абстрактной и ложной картине Бога и человека, подобной той, что Барт в 1930-е годы обнаружил в преступных искажениях «человеческой сущности» в религиозной идеологии «немецких христиан». По словам Кротке, «всюду, где богословское понимание человека в его отношении к Богу предполагает чисто человеческое основание, угрожает опасность замещения действительной человечности урезанным и суженным образом человека, а тем самым – подавления и препятствования возможностям свободного развития истинного человеческого существа»[478]. Отвергая этот богословски неверный и опасный подход, Барт полагал развить свою антропологию в учение об «истинном человеке», каким мы видим его в единении с Богом в истории жизни и смерти Иисуса Христа.

Центральной для богословия Барта и его концепции богословской антропологии является та мысль, что божественное деяние, которое имело место в жизни и смерти Иисуса Христа, отнюдь не случайный план или операция по спасению падшего человека – то, что произошло в Иисусе, следует понимать как историю, укорененную и основанную в Божьей вечности. Для самого же Барта она может быть надлежащим образом понята лишь как деяние, имеющее основу в тринитарной божественной жизни. Мы совершенно не поймем богословской антропологии Барта, если не увидим ее основания в учении об избрании – предмете «Церковной догматики» II/2. Там Барт развивает доктрину, согласно которой в Человеке Иисусе вечный триединый Бог избрал всех людей как своих партнеров по Завету в свободном акте своей преизбыточествующей любви. «Он избирает Человека из Назарета, Который сущностно един с Ним в Его Сыне. Через Него и в Нем Он избирает свой народ, тем самым избирая смысл и основу всех своих деяний»[479].