Но это была Елена, растрепанная ветром, с дождинками на лице. Подбежала, закрыла лицо руками и навзрыд заплакала.

— Я вас весь вечер ищу.

— Не надо, не надо, дочка. Слезами горю не поможешь.

А она, словно боясь потерять его, остаться одной в неприютной степи на ветру, под дождем, взяла за руку, повлекла за собой:

— Пойдемте домой!

— Нету дома, некуда идти. Уеду я из хутора. Все мне здесь опостылело.

Он отстранил от себя Елену, посмотрел куда-то в сторону:

— Ну прощай, дочка!

Елена не смела его больше удерживать, только спросила упавшим голосом:

— Куда же вы?

— К дружку в Веселый. А там видно будет.

Зажимая под мышкой узелок, он пошел по проселку, сутулясь под ветром и косым дождем, который уже вовсю хлестал из черной низкой тучи. Обернулся и крикнул:

— Амбар я не поджигал, не думай! Варвара свидетельница. А ключи я нашел возле нашего дома. Чоп обронил…

Буря наконец стихла, но было холодно, как-то тускло, хотя небо очистилось и светило солнце. Бородин катил по шоссе в райкомовском «газике» и невольно поеживался от ощущения этой неуютности. Сухо стучали, ударяясь друг в друга, голые ветки деревьев. Ветер разворошил прошлогодние скирды соломы, и бурые ошметья замусорили поля. У лесопосадок поднялись волнистые барханы. Степь лежала неприглядная, сиротливая.

Бородин мрачнел, скупел на слово. Право, не позавидуешь секретарю, хоть и ездит он в личной машине, хоть и первый человек в районе. Он не может сказать, как строитель, положив последний камень в новый дом: «Вот она, моя работа!» Секретарским делам нет завершения.

В придорожной чайной за столом, накрытым для обеда, шофер поглядывал на Бородина с беспокойством:

— Вы меня слышите или нет, Василий Никандрович?

Шофер о чем-то спрашивал, но до сознания Бородина дошел лишь обрывок фразы.

— Потом об этом, — сказал он, поднимаясь. — А сейчас быстрей домой!

— Обед не окончен, Василий Никандрович!

— Я уже сыт.

На границе своего района Бородин увидел занесенные пылью и обглоданные зайцами почти до самых верхушек деревья. Все же на них проклюнулись листочки. А терн и абрикосы уже покрылись розово-белой кипенью. У хлеборобов это примета: можно сеять кукурузу. Но странно было видеть цветение на ветках, словно кем-то случайно натыканных в пыльные барханы. «Выживут ли? А как там посевы?» — думал Бородин, то и дело высовываясь из «газика», присматриваясь к нивам. Было непонятно, то ли начисто сметен верхний слой земли, то ли засыпан пылью, принесенной ветром с востока. Бородин чуть ли не через каждый километр велел шоферу останавливаться и шагал по полю, а «газик» катил следом по дороге.

В Москве после защиты диссертации был банкет, потом веселая, с шумными застольями, не столько познавательная, сколько развлекательная поездка в одно образцовое опытное хозяйство. Но в душе Бородина радость от успеха омрачалась беспокойством за дела в районе, ни на минуту не оставляла тревога, предчувствие какой-то беды. Вечером, вернувшись в гостиницу, он позвонил в район, узнал о пожаре в Таврическом и тут же отправился на вокзал, а приехав в райцентр, не заходя домой, пошел прямо в райком. Из кабинета дохнуло застоявшимся воздухом. Бородин пошире распахнул окна, хорошенько проветрил комнату, сел за стол. Накопилось много бумаг. Но тут вошел Рубцов. Секретарь показал на стул:

— Садись, рассказывай, как там в колхозе «Среди вольных степей»?

— Вы знаете о пожаре?

Бородин кивнул головой.

— Ну вот, несмотря на стихийное бедствие, колхоз первым в районе закончил сев.

Бородин откинулся на спинку кресла и с наслаждением почесал карандашом за ухом:

— Председатель из Елены Сайкиной все-таки получится. Я в ней почему-то уверен. Правда, хозяйство слабоватое, а требования возрастают…

Рубцов слушал с бесстрастным лицом.

— Василий Никандрович, вам виднее, — сказал он. — Но Сайкиной уже нет в колхозе.

— Что? — не понял Бородин.

— Созвала правление, зачитала заявление и уехала… в Рязань.

— Какое заявление? Какую Рязань?

Бородин, опираясь карандашом о стол, вскочил с кресла, сверху разглядывая плешину на голове Рубцова, старательно прикрытую редкими волосами, зачесанными с затылка наперед. Дмитрий Дмитриевич ладонью осторожно притронулся к макушке, поправил прическу.

— Обыкновенную Рязань. Там у нее вроде двоюродные сестры. Горевать особенно не приходится, Василий Никандрович. Сайкина явно переоценила свои силы, напутала, ну и скатертью дорожка! Намучились бы вы с ней.

Бородин встретился с отсутствующим, холодным взглядом Рубцова. Конечно, его сейчас меньше всего беспокоила судьба Елены.

— Утром звонили из обкома, — сказал он невозмутимо. — Ваш район, Василий Никандрович, далеко не блещет урожаями кукурузы. А много придется сеять по весновспашке.

Бородин перевел взгляд на черное, как негатив, окно и ничего не ответил.

В ушах ясно звучал голос Елены:

«А против каких вы традиций выступили в институте, Василий Никандрович?»

«Смотри-ка, запомнила наш разговор в поезде».

«Я тогда, знаете, о чем подумала?»

«О чем?»

«Наверное, полемист».

«Не знаю… В институте я обжегся, но голос мой не прозвучал впустую. Уже есть постановление обкома партии: юго-восточные районы целиком специализировать на овцеводстве».

«Так вы за традиции, а не против. Ловлю вас на слове!»

Бородин рассмеялся:

«Лови, лови. Что-нибудь задумала?..»

Он догадался о мотивах отъезда Елены, но не ожидал такой поспешности. «Елена, Елена, что же ты спасовала? А я-то на тебя надеялся!..»

Широкая массивная триумфальная лестница вела на второй этаж, к секретарям. Красная ковровая дорожка мягко оседала под ногами, огромный прохладный коридор, вымытый и натертый до блеска, был пуст. Празднично блестели покрашенные «слоновой костью» высокие двери с табличками фамилий работников обкома партии. Время от времени из кабинетов бесшумно выходили люди, чтобы тут же скрыться за соседними дверями. Все здесь понуждало к строгости и порядку, заставляло подтягиваться и невольно робеть. Бородин увидел старого друга.

— А ты сюда какими судьбами?

— Работаю инструктором.

— Вот тебе на! Хоть бы позвонил! Ну и чертяка!

— Пытался как-то, да тебя не застал.

Колодяжный был простой парень, и его добродушное рябоватое лицо, неторопливая походка вразвалку не вязались с официальной обкомовской обстановкой. Почти все инструкторы были из районов, как говорится, от земли, работали в колхозах, потом в райкомах, потом учились в областной партийной школе. В обком они приносили с собой простоту человеческих отношений. Кабинеты инструкторов больше всего были по душе Бородину: за строгими высокими дверями с табличками можно неожиданно встретить грубоватую товарищескую шутку, а в беде — неподдельное сочувствие и поддержку.

— Что это у вас за председатель в юбке?

— А что? — встрепенулся Бородин.

— Ну ты не того… не пугайся. Я думаю, дело выеденного яйца не стоит.

Колодяжный намекал на предстоящий неприятный разговор, и это Бородин сразу понял. Про инструкторов говорили, что их надо бояться больше секретарей, так как все дела проходят через их руки, и, хотя по тону Колодяжного было видно, что ничего страшного не предвиделось, Бородин почувствовал себя скверно.

— Да председателя уже нет. Зря заварили кашу, — сказал он с грустью.

— Как нет? Сняли?

— Сама ушла.

— Жалеешь?

— Очень!

— Совсем расстроился! — Колодяжный положил руку на плечо Бородина. — Не падай духом. Неужели ты думаешь, что докладная Рубцова перевернула все вверх тормашками? В обкоме хорошего мнения о вашем районе. Вот что. Давай я сведу тебя с Рубцовым, и поговорите начистоту. Рубцов сейчас в моем кабинете.

— Леший с ним, с Рубцовым. Лучше бы ты сделал так, чтобы я с ним больше вовсе не встречался.

— Проще пареной репы. — Колодяжный повел недоумевающего Бородина по красно-зеленой полосатой дорожке размеренным, неторопливым шагом. — Ну а как пыльная буря? Много бед наделала?