Искусство понимается Анненковым как освобождение от случайностей. «Многие и очень многие еще сохраняют вид портретов и не очищены от неразумных случайностей, от подробностей, не имеющих смысла, какие с первого взгляда встречаются на самом деле в жизни, но какие не могут быть приняты в искусстве. Очищение и пояснение их составляет сущность изящного вообще» (120). Создание образа предполагает огромную работу по отбору материала, его систематизации, отсеиванию наносного: «Правда, что целиком переносить из действительности образы легче, чем вдумываться в них, чем отыскивать слово, оправдывающее какую-либо загадочную пустоту или странность, чем приводить в порядок нравственные черты характеров, несколько спутанные в природе, но без этого труда нет создания» (120–121).
Тонко и точно Анненков определил природу мастерства Тургенева и Толстого, которые в современной науке признаны выразителями двух линий русского великого национального стиля – пластической и аналитической. Подчеркивая пластическую природу творчества Тургенева, критик писал: «Г. Тургенев принадлежит к тому отделу писателей, которые не лишены преднамеренной цели, но мысль которых всегда скрыта в недрах произведения и развивается вместе с тем, как красная нитка, пущенная в ткань» (107–108). Повествование же Толстого «имеет многие существенные качества исследования, <…> оставаясь по преимуществу произведением изящной словесности. Искусство здесь находится в дружном отношении к мысли» (122).
Главным организующим суждением самого Анненского является утверждение того, что произведение терпеливо созидается, кропотливо «строится», последовательно «конструируется» из элементов действительности. «Вся лучшая сторона произведений, – писал критик, – именно его постройка» (116). Так, Толстой «отличается твердой отделкой своих произведений» (121); эту «отделку» Анненков, в частности, видел в том, как в повестях «Детство» и «Отрочество» показаны первые проявления воли, мысли, сознания у ребенка. Понимание мастерства Толстого связано, в представлениях Анненкова, с талантом использования детали. Толстой, писал критик, «доводит читателя неослабной проверкой всего встречающегося ему до убеждения, что в одном жесте, в незначительной привычке, в необдуманном слове человека скрывается иногда душа его и что они часто определяют характер лица так же верно и несомненно, как самые яркие, очевидные поступки его» (124).
Статья переполнена важными научно-теоретическими суждениями, многие из которых остались не разработанными. К таковым следует, например, отнести мысль о нерасторжимом единстве художественного целого, которая кроется в указании на то, что трудно и/или невозможно «переложить хорошую драму в изящную повесть» (117), поскольку движение художественной формы обернется движением художественного содержания и наоборот. К брошенным и не развернутым следует отнести мысль о мотиве как конструктивной составляющей целого (119). Интерес представляет и суждение о природе комического. Так, Анненков писал, что «у чистых юмористов смешная сторона есть родовая принадлежность лиц, <…> которая их не покинет, как бы ни поставили они себя в отношении общества и различных требований его» (105). На этом совершенно точном основании он справедливо отказал в способности к «чистой юмористике» Тургеневу: этому писателю свойственна «необычайно развитая наблюдательность» (т. е., по Анненкову, скорее смешливость, чем юмор); в Тургеневе «более остроумия, чем истинной юмористической веселости» (105).
Программной публикацией Анненкова стала и статья «Старая и новая критика» (Русский вестник, 1856; первоначальное заглавие «О значении художественных произведений для общества»), в которой важнейшими началами литературы объявлены художественность и народность, при этом первое начало Анненков считал всеопределяющим и всеохватывающим (127, 128).
Роль и значение критики в обществе автор статьи связал с «зоркостью глаза» (129) того, кто претендует на звание критика. Острота взгляда, по мнению Анненкова, должна быть платой автору-художнику за ту радость, которую он подарил своим произведением.
Именно этого «обмена» между писателем и критиком представитель «эстетического» направления не видел в современном литературном процессе: «Где все эти плодотворные отношения между автором и критиком, существующие, например, в эпоху Гоголя <…>? Вошла в обыкновение какая-то игра именами <..>, какое имя в данный час пришлось более по вкусу критика» (129).
Достижения «старой» критики (т. е. критики второй половины 1830-х – середины 1840-х годов) Анненков связал с выдвижением и разработкой понятия художественности литературы, которое вытеснило «сперва прежние эстетические <сентименталистские> учения о добром, трогательном, возвышенном и проч., а наконец и понятие о романтизме» (129–130). Эти достижения Анненков справедливо соотнес с деятельностью Белинского. Xудожественность определяется такими важнейшими факторами, как «постройка произведения», «характеры и лица», которые в идеале должны «отличаться недосягаемою верностию самим себе» (130). Однако, иронизировал Анненков, «идеальное представление» практически исключало «писателей с обыкновенными, человеческими способностями и нуждалось в гениях», а в результате «целые народы выкидывались из истории искусства, как только усматривалось, что в эстетическом своем развитии они шли не тою дорогой, какая известна была теории» (130). Такую практику Анненков деликатно-насмешливо определил «теоретическим движением, исполненным юношеской энергии и мощи» (130).
Тем не менее «теория старой критики», или «эстетическая критика», писал он, «остается еще стройным зданием <..>; значительная часть эстетических положений старой критики еще доселе составляет лучшее достояние нашей науки об изящном и останется истиной <…> навсегда» (130, 132). Вслед за Белинским Анненков писал о том, что достоянием литературы является «живой» образ: «Истина природы, так же как и жизненная истина, выражаются в науке законом и мыслию; те же самые истины в искусстве являются в виде образа и чувствования. Там исследование, здесь созерцание» (136).
Беды «новой» критики, сформировавшейся в 1850-е годы, Анненков связал с «раздроблением понятий и разнообразием взглядов на искусство и художественность» (133). Он был убежден, что, если критика отрывалась «от идеи чистого искусства», то «сама подпадала всем условиям и невзгодам случайности» (132).
По мнению Анненкова, художественности подчиняется все, в том числе и народность. «Художественность, – подчеркивал критик, – не может быть противопоставлена народности, так как последняя есть член второстепенный, подчиненный, и должна при своем появлении в искусстве находиться в зависимости от первой. Отдельно, без определяющей ее художественной формы, народность искусству не принадлежит, а принадлежит этнографии. Этого мало: народность только и отыскивается, и уясняется, и становится очевидным делом в литературе, когда прошла через какой-либо вид искусства. Песня, сказка, дума есть уже определение народности посредством условных, эпических форм, составляющих первую и драгоценнейшую ступень искусства <… > Нет никакой другой формы, кроме чисто художественной формы, для передачи или выражения народности: рассуждение или описание почти никогда не овладевают ею вполне» (136–137; курсив мой. – М.Л.). Художественность – это «способ <…> проявления в литературе» характера народа (136).
Народность, «как воздух, проникает во все живые организмы общества, дробится на мельчайшие оттенки, окрашивает часто самым легким цветом мысли, побуждения, инстинкты человека». Обобщить этот опыт и эту память в полной мере, по убеждению Анненкова, может только искусство: «Сосредоточить этот чрезвычайно подвижный элемент, положить ему законные границы и тем самым сообщить ему неизмеримую силу, обратив в двигателя литературы и искусства, может только художник» (137). Таким художником, в частности, представлялся Анненкову Островский.