— Ты права, девочка, до спринтера мне далеко… Да и дорожка не спринтерская. — Анатолий смотрел на уходившую в темень тропку. — Здесь мы расстанемся.
— Что-о? Опасаетесь за меня? Боитесь, что буду возвращаться одна? — Она презрительно фыркнула. — Подумать, домашний, комнатный лес, я здесь в любое время запросто топаю.
— Раньше и у меня многое было запросто. А теперь… Вчера ночью я смотрел на окна вашего дома, все были темные, лишь одно светилось долго-долго, дольше всех в поселке. Чье это окно, Ларочка?
— Сами знаете, — потупилась Лара.
— Когда я приходил домой поздно, очень поздно, тоже светилось только одно окно, во всем доме.
— Ладно, убедили, — Лара достала спрятанный в обложке общей тетради альбом, протянула Анатолию. — Вот, возьмите. Напишите самые заветные. Договорились?
Она не уходила, что-то еще было на уме у девчонки.
— Я должна вам рассказать, — проговорила Лара нерешительно. — Это Любкина тайна, но вам я должна сказать. Сегодня, перед самым вашим приходом, Люба прибежала ко мне мириться. Мы всю жизнь с ней ссоримся и миримся. Она прибежала совсем расстроенная. Случайно попалось ей заявление отца против Полоха, штопала пиджак отца, она всегда хозяйничает в доме, и ей попалось заявление. Она не успела полностью прочитать, но ясно, что против Полоха.
— Какое заявление? Почему против Полоха?
— Не знаю. Они раньше вместе работали. Заявление старое, помятое, я не видела, но Люба говорит, что давнишнее. Должно быть, Крутояр долго его носит в кармане и не подает. Люба очень боится за отца. А мне Любку жаль, ходит сама не своя. Теперь вам все известно, я пойду…
Он видел, как вспыхнул красный жилетик в свете уличного фонаря на перекрестке.
Эдуард Гаврилович Полох отправил свою старуху к замужней дочери под предлогом неотложного ремонта дома и теперь вел рассеянную холостяцкую жизнь.
Демьяша и Пантюшкин понапрасну караулили его в поселке, Полох не появлялся.
— Может, уехал в город по делам? Давай заночуем до завтрева, где укажу, — распорядился Демьяша.
Они подходили к перелеску, когда Демьяша вдруг замер, вцепился в рукав Пантюшкина.
— Тихо!
Кто-то шел наперерез.
— Стреляный! — узнал Анатолия Демьяша. — Ну, ты смотри, прилип, гад. Следок в следок… — Они отступили в кустарник. — «Сам по себе, сам по себе», — передразнил Пантюшкина Демьяша. — Вот где сам по себе… — Держи кастет!
— Нет, нет… — всхлипнул Пантюшкин.
— Держи, говорят. Посмотрим, какой ты свой. Зайдешь сзади, а я подскочу, подмогу. Тут трасса рядом, скинем под машину.
Анатолий был уже совсем близко.
— Ну, давай! — толкнул Демьяша Пантюшкина и вдруг схватил его, потянул к себе.
Вверху на тропке мелькнуло белое пятно.
— Это что такое? — попятился Демьяша. — Это ж кого поднесло?
Белый отблеск заметался, исчез, снова появился.
— Баба… Баба Таранкинская! — вскрикнул Пантюшкин. — Эльза Таранкина… Это ж теперь шум поднимет на весь поселок!
— Ну, ты смотри, — отступал в перелесок Демьяша, — поднесло же ее!
Он тащил за собой Пантюшкина, подталкивая и приговаривая: «Давай, давай, ходу давай, связался с тобою!»
Эльза Захаровна остановилась на пригорке и стояла, пока Анатолий не вышел на проспект.
Время к ночи. В спальне два света, неяркий — верхний и направленный белесый — от настольной лампы. Юлька Горобец шелестит страницами учебников, тетрадками, шпаргалками. Татьяна Филипповна смотрится в зеркало, разглаживая усталое лицо, массажирует торопливо, слегка.
— Мамуля! — окликнула Юлька, укладывая в портфель учебники. — Знаешь, кого я видела сегодня в салоне? Не догадаешься! — Юлька примостила портфель на краешке стола. — Кузена видела, вот кого. Кузена, Старика.
— Какого кузена, какого старика? — Татьяна Филипповна, не переставая поглаживать щеки, уловила в зеркале лицо дочери. — Вечно у вас какие-то прозвища и словечки. Приносишь из школы…
— Ничего не из школы… Помнишь, когда мы жили в городе, к нам во двор заскакивал чужой парень. К нашим мальчишкам. Ну, которых потом судили — со склада запчасти таскали. Мальчишек забрали, а Кузен смылся.
— Господи, что тебе вздумалось, на ночь… Лезут в голову всякие кузены… — Татьяна Филипповна все еще смотрелась в зеркало. — Мальчишек погубил, а сам… — Она разглаживала морщинки у глаз. — Ты его в салоне видела? Сегодня? У нас? — Внезапно перестала массажировать. — Юлька, ты что сказала? Сегодня? В салоне? — Пальцы Татьяны Филипповны скользнули по лицу и застыли. — Он! Это он, Юлька… — воскликнула Татьяна Филипповна. — Эти выщипанные бровки, тупые глаза… — Оглянулась, встревоженно смотрела на дочь. — Теперь уверена, это он шмыгнул в мою кабину. Гуляет себе… Да, помню, судили мальчишек. — Татьяна Филипповна засуетилась, схватила салфетку, снимала с лица крем. — Это он, Юлечка! — Татьяна Филипповна отбросила салфетку. — Почему ты сразу не сказала? Молчала до сих пор! — Она накинула на себя что подвернулось под руку.
— Ты куда, мамуля?
— Я сейчас… Сейчас, девочка. Я к Елене Дмитриевне. Забыла договориться…
Елена Дмитриевна Бубенец раскладывала вечерний пасьянс: супруг ее продувал поочередно тромбон и трубу, готовясь заменить сачковавших ребят из ансамбля. Выслушав Татьяну Филипповну, Елена смешала карты.
— Что здесь долго говорить! Что говорить! Валентина знаешь, ну, этого, который Ниночке из нашего салона цветы преподносит? Так в чем дело? Пошли. — Оглянулась на разбросанные карты. — Мне как раз выпало деловое свидание.
Алька Пустовойт так и не дождался Серафимы Чередухи — не заглянула она в бар на свой коктейль.
Кто-то опустился рядом с ним на скамью. Собачьим чутьем Алька учуял опасность, но продолжал сидеть не оглядываясь. Минута, другая… Не выдержал, повернул голову.
— А! Это ты, Стреляный!.. Воскрес, значит? Ну и правильно, молодец. А то что ж — преждевременно!
Анатолий, придвинувшись, всматривался в лицо Пустовойта:
— Уверен был, что встретимся.
Алька отвел глаза.
— Ничего особого, родные места. — Уперся руками в скамью — дескать, мы люди здешние, обосновались крепко на своем. — А ты что здесь? По службе или на рыбалку? У нас рыбалка отменная.
— Я тебя еще позавчера приметил. Вечерком. Думал, ошибся, теперь вижу — не ошибся.
— А что тут такого, хожу, как прочие, дорожки для всех накатаны. — Пустовойт продолжал сидеть, упираясь руками в скамейку, разглядывал вышедших из автобуса, кто куда направляется.
— Я тебя ждал, долго ждал, — Анатолий положил руку на коленку Пустовойта, точно опасался, что тот уйдет, скроется в наступающих сумерках.
— Злой на меня? — покосился Пустовойт на Анатолия. — Зло берет, что смылся тогда на базаре? Так базар и есть базар, каждый свое торгует.
— Ты про базар, а я про иные дела. Может, поймем друг друга?
— А чего ж не понять? Я еще более твоего стреляный. Должны понять.
Держался Пустовойт нахально и с каждым словом наглел все более.
— В кошки-мышки играть будем? Или как? — терял выдержку Анатолий.
— А никак — злобно окрысился Пустовойт. — Посидим рядочком и разойдемся на годочки. Всего делов. — Он вдруг резко повернулся к Анатолию. — Разговор имеешь? Отказываться не собираюсь. Но разговор здесь не пойдет. Ни тебе, ни мне нет интереса, чтобы видели нас вдвоем. Дорожка транзитная. Я отодвинусь, а ты не придвигайся. Слушай, что имею предложить, — видишь бугорок за поворотом, перелесок до самого горба? Я тебя на горбочке подожду.
— Ты уже обдурил меня на базаре!
— Так то ж базар… А сейчас у нас разговор молодежный, о жизни. Ты молодой, и я молодой. Или не согласен? Не пробовал на доверии? — Пустовойт снисходительно осклабился, старался держаться независимо, дерзко, но Анатолий сквозь эту напускную дерзость без труда разглядел человека отчаявшегося.
— Я знаю, что ты мне мокрую шьешь, — поднялся Алька. — Но этого не было, пойми, если не дурак. Ты — мелочь, на черта нужен. На пристяжного не кидаются, если коренник перед ведет. И вообще, в такие дела я не соваюсь. — Он шагнул к развилке, остановился. — Жду тебя, где сказал. Следком не иди, имей выдержку.