— Я не верю в добрых разбойников, Никита Георгиевич. Вы прикрываете разбойничьей бородой свою доброту. Только и всего.

Она вскочила, подхватила малышей, принялась ходить с ними по дорожке.

— Ух, какие тяжелючие! — воскликнула она, прижимая детей к груди. — Господи, что делать женщине, когда их трое, четверо и так далее? Мама, помогите! — Принялась укладывать малышей в коляску.

— Знаете, она чудесно играла Красную шапочку! — с гордостью ответила Евдокия Сергеевна.

— Когда я думаю о «Красной шапочке», — подняла голову над коляской Людмила, — мне хочется играть не Красную шапочку, а бывалых охотников, еще лучше оперативника с пистолетом и автоматом.

— Успокойся, — нахмурился Павел. — Тебе нельзя!.. Она страшно переживает случившееся на трассе, — обратился он почему-то к Анатолию. — Мы все, конечно… Но она особенно.

И тут, само собой, пошел разговор о чрезвычайных происшествиях, о детстве и юности ладных и неладных, о всяких случаях и злоключениях. Анатолия поразило, как менялась речь Люды в зависимости от того, с кем говорила, о чем говорилось; она почти мгновенно подстраивалась к собеседнику, угадывала его сущность, откликалась сочувственно или не соглашалась с ним.

В привычном шуме застолья Евдокия Сергеевна приметила вдруг Анатолия, подняла глаза — и увидела забытого всеми гостя. «Стыд-то какой! О человеке забыли, не умеем нового гостя принять, свой до своего притулилися!»

— А вы у нас никогда не были? — подсела она к Анатолию. — Вроде лицо знакомое, а вроде и нет. А вы к нам почаще. С Никитой или сами по себе. Люди к нам скоро привыкают. Скоро ужин подоспеет, посидим на свежем воздухе.

— Нет уж, спасибо, другим разом. Никита торопится, и я с ним.

Когда уже собрались уходить, кто-то упомянул имя Полоха, Эдуарда Гавриловича, и разговор тотчас стал неспокойным.

— Старые дела полоховские Ивану Сидоровичу палки и колоса! — злобно бросил младший сын Семена Терентьевича, Виталий.

— Э, мальчик не в яблочко! — оборвал его Павел. — Нынче такое не в моде. Нынче другие номера — не откликнуться.

— Это ж как, не откликнуться? — полюбопытствовал Анатолий.

— А так: нужны, к примеру, вам труб — не откликнулись, план завалили. Другой объект на подходе, допустим, птицефабрика. Автоматику наладили, нет провода. Не откликнулись, обратно план завалили. А кто в конечном итоге в ответе? Кому на горб?

— Разберутся! — уверенно заявил Виталий.

— Ясно, разберутся. Кругом разберутся… А жизнь идет, по крутым горкам укатывает, гляди, измотался человек, сошел с дорожки…

— Мы — новый район, мы — старый район… — Казалось, не к месту проговорил Семен Терентьевич. — В новый вышли со старого — каждый человек знаемый, каждый на виду. Так почему чрезвычайного ждем? На гром небесный крестимся? Активу обещались, теперь пленум на подходе — с чем придем? А мы ж район, великая сила, из районов земля складывается. Есть в нас это понятие или ждем, когда разъяснят?

Помянули-таки Полоха, досталось и Таранкину, попался на зубок, мало, дескать, песочили, надо бы покрепче…

Семен Терентьевич, как принято, проводил Никиту и Анатолия до калитки:

— Не забывайте, что Людочка просила, наведайтесь на расставание с нашим гнездом. Она у нас великая затейница, прощанье задумала. А мы ей не перечим, тоскует по театру, действу, надо ее понять.

Первый час мальчишника сложился хорошо — наконец собрались не в больничной палате, не у койки Анатолия, а в обычной обстановке. Привет с полноводной нашей Лопани. Не Днепр, известно, не Волга, но скажем так-с: берег далекого-далекого, счастливого детства… Как водится, осмотрели однокомнатную, службы и удобства, Никита хвалил планировку и особенно вкус и старания Ниночки в обстановке и убранстве; «Такие руки умеют лепить гнездо. Завидую. Вот кому надо завидовать, Толя, а не мне, злосчастному бобылю и дилетанту…» Валентин похвастал библиотекой, собранной Ниночкой, перебирал книги и повторял: «Это Ниночка достала… Это Ниночкина любимая».

И тут вдруг со двора к ним на первый этаж многоэтажки ворвался галдеж, донеслась брань, кто-то кому-то грозил, обещал открутить голову, руки, ноги — соседи обмывали новоселье. «Заимей совесть, заимей совесть» — вопила исступленная женщина. Заимели совесть, угомонились. Валентин закрыл книгу и спрятал в шкаф.

— Сегодня было дело, — вспомнил он. — Прилетела ко мне на участок Вера Павловна, как всегда, в атакующем стиле, расстроенная, взволнованная. Короче, насчет Женьки Пустовойта. Таисию Романовну помнишь, Никита?

— Романиху?

— Она самая. Так этот Женька — ее сыночек родненький. Всему семейству жизни дает, связался со шпаной и тому подобное.

— А Вера Павловна, разумеется…

— Вера Павловна есть Вера Павловна… Я почему, собственно, об этом заговорил, — Валентин неохотно отошел от книжного шкафа, — у меня верная примета имеется. Из практики. Если с утра Вера Павловна, значит, к вечеру родители — полундра в поселке, все родители зашевелились, не знаю, надолго ли хватит… Причем, должен вам, мужики, сказать — моим любезнейшим землякам нет большего удовольствия, как являться по всем вопросам ко мне на квартиру, в мой личный дом, с любой кляузой: кто кому морду набил, кого чья собака за которое место ухватила, кто спьяна хату спалил: Валек, просим, выручай, наводи порядок… А с кого он начинается — порядок?

Валентин наклонился к Анатолию:

— Послушай, Толя, извини за прошлый разговор здесь, у меня… Есть сведения — заявился некий тип, похожий на твое привиденье.

— Здорово! Значит, кто-то, где-то, что-то становится фактом?

— Похоже. Есть даже догадка — из бывших местных. Определенно сейчас сказать по могу, но имею предчувствие.

— Вот как! Предчувствие?

— Да. Так что готовься к возможной встрече… А тебе, Никита, скажу… Ника, Никита! Ну, ты смотри, задумался. Никита, на тебя от Катерины Игнатьевны жалоба: ценности накопили, а квартиру бросаешь без присмотра. Кто накопляет, а кому забота!

— У него нарезное на стене, — съязвил Анатолий. — Само по себе оберегает.

— Дорогой мой, наше нарезное выполняет великую историческую миссию, недвижимо действует, охраняя Красную книгу. В этом больше смысла, чем в любой охоте.

Кто-то постучал в окно.

— Ну, вот… — насторожился Валентин, — поскольку мои клиенты не из Красной книги… Главное — в окно стучится, старая привычка, по-уличному, — Валентин откинул занавеску. — Так и есть — Пустовойтчиха. Принесло. Выбрала самую подходящую минуточку.

Валентин выбежал встречать гостью:

— А, Романовна, заходите…

— Ради какого-такого праздника собрались? — строго спросила дородная женщина, едва переступив порог.

— Да нет, так… Обсуждаем. По работе.

Романовна пристальным взглядом обвела комнату, все, что на столе, под столом, и только после этого перевела взор на лица людей.

— А-а! Мыкыта! Вернулся? А я ж и не знала.

«Ну, теперь начнутся расспросы», — съежился Никита, но Романихе на этот раз было не до расспросов: по всему заметно было — собралась наспех, в домашнем халате, шлепанцы на босу ногу, чуть присев к столу, то и дело поправляет их.

— Это ж я к тебе прибежала, Валек, душа не на месте, мой ирод обратно делов натворил, Женька мой, горе мое.

— Да что вы, Романовна, успокойтесь, ничего особенного, увязался за шпаной сдуру, дурак, суется куда не надо. Разъяснили. Внушили. Надеемся, учтет. А если вы насчет «чепэ», не сомневайтесь: как раз в то время отсиживался в комнате милиции. Так что на этот раз…

— Ох, не знаю, Валек, не знаю. Внушали уже, внушали. Отец уж так внушал, чего только не было, и в школу кидались, и школа до нас кидалась. И собак для него заводили, для воспитания, и кенарей, и велосипеды покупали с моторчиками и без моторчиков. Напасть нам на голову. Все наши сыны как сыны, с премиями, с грамотами, один выдался — наказание господне. То было притих, мамочка, папочка, а тут опять за старое. Позавчера такое натворил, такое натворил…