«Решили! Они уже решили!..»

— Что же вы решили?

Не заметили, как дошли до многоэтажки, в которой жила Вера Павловна, не заметили, как вернулись на школьную площадь. Вера Павловна понимала, что выпала очень важная для нее — учителя, матери — минута, но разумное слово, которое всегда находилось для ребят, изменило ей, она не могла сейчас говорить спокойно.

— Что же вы решили?

В голосе учительницы послышалось раздражение, Люба это сразу почувствовала.

— Почему вы так говорите со мной? Почему так относитесь? Несправедливы вы ко мне! Почему? Я знаю, все говорят плохо о нас. Но разве я виновата? Что я сделала дурного вам? Андрею? Я всегда хотела, как лучше. А вы придираетесь ко мне, во всем, всегда. Я боюсь вам отвечать, забываю, что знаю.

— Постой, постой… Что ты, девочка?

— Да, да, наверно, потому, что у нас в доме такое… — плечи Любочки свела судорога. — Считаете, что я плохо на Андрея влияю.

— Что ты, Любочка!

— Да, считаете… А мы дружим с Андреем. Очень По-настоящему. Я его очень…

— Догадываюсь, что очень дружите. И боюсь, что дружно испортите друг другу год.

Вера Павловна чуть было не сказала — жизнь.

— А вы напрасно плохо про меня думаете, Вера Павловна, — Люба уже не сдерживала себя, было безразлично, что подумают о ней, что скажут, лишь бы отстоять свое, — напрасно за Андрея беспокоитесь. Мы будем учиться, это твердо, хоть на заочном, хоть на вечернем. У нас же не так, как некоторые девчонки и мальчишки, сами знаете, гуляют, как хотят. Андрей не такой мальчик…

— Надеюсь!

— Да, не такой, ничего себе не позволит.

— Вот как! Отлично. Продолжай, продолжай, я слушаю тебя, девочка. Продолжай, видать, долго собиралась, прежде чем отважилась…

— Почему вы так со мной? Вера Павловна! А я ж всегда о вас думала, перейду в старшие классы, буду у Веры Павловны. И Ольга, и все кругом говорили: Вера Павловна, Вера Павловна. Когда перешла к вам, каждое ваше слово… Мне дома не скажут, а вы скажете… Многие ребята ходят в школу так просто — все в школу, и они в школу. А для меня школа… — Люба потупилась. — Я пойду, Вера Павловна, наговорила, чего не надо. Пойду я…

— Погоди, Люба!

Еще не подняв головы, не видя лица Веры Павловны, Люба почувствовала — не было уже настороженного взора расстроенной женщины, шла рядом учительница, ее Вера Павловна:

— Вот что, дорогая моя, если бы плохо относилась к тебе, не любила тебя… Да проще простого — сказала бы: «Кто? Люба Крутояр? А что мне Люба Крутояр?! Подумаешь!»

— Вы так не скажете… Никогда не скажете!

— Не скажу?.. Уверена?.. Да, пожалуй, не скажу. Пожалуй, мы поняли друг друга… Нам будет легче теперь — всегда легче, когда понимаешь человека!

В этот счастливый для Любы час приволокли под ручки отца ее, Хому Пантелеймоновича: загулял, насилу в дом мать ввела, кричал, упирался, грозил кому-то, доказывал; завалился на постель в чем был, по-бабьи всхлипывал: «Довели человека, доехали!» Матрена Васильевна отхаживала его и квасом и рассолом, отбивался, гнал всех и вдруг затих. Любочка забилась в дальний угол сада, под ветки крыжовника, земля еще сырая после дождя, дышит, словно живая.

Не слышала, как подошла мать:

— Люба-а… Любочка-доченька, хлопец тебя спрашивает. Андрюшка учительки.

— Не могу я, мама, к нему… — не поднялась с земли Люба.

— Да как же, доченька, хлопец ждет.

— Не могу я выйти, мама. Стыдно мне. Скажите — ушла, в город уехала. Что хотите, то и скажите.

— Что ты, Любочка, нехорошо это, хлопец пришел к тебе, — уговаривала дочь Матрена Васильевна. — Это же Веры Павловны сынок. Встань, освежи лицо, выйди к нему… Вытри слезки до единой, чтоб никто не видал. Пойди приоденься, а я скажу, чтобы подождал.

Долго увещевала дочку, а когда вышла к воротам, Андрюшки уже не было.

К вечеру пришло письмо от старшей дочери Ольги:

«Дорогие мои родители, папочка и мамочка!

Как ваша жизнь последнее время? Простите, что не написала, замоталась по всяким неотложным делам, брала расчет для перевода в наш район. Хорошо, что телку продали, от нее одно беспокойство напрасное, когда кооперация рядом. А сад берегите, все деревца до единого, и вишенки, и любимый мой белый налив, мы приедем и во всем поможем, по дому, по всему хозяйству.

Ваша любящая дочь Ольга».

Письмо Люба читала вслух, дойдя до слов «мы приедем», удивленно глянула на Матрену Васильевну:

— Это ж кто «мы»? Не знаете, мама? Раньше никакого «мы» не было.

— Не знаю, не знаю, ничего не писала. Прочти еще раз, должно, пропустила что-нибудь.

— Ничего не пропустила, ничего в письме не сказано.

— А ты дальше, до конца прочитай, там на обороте еще строчки имеются.

В короткой приписке Ольга спрашивала: «Как там отец, по-прежнему?»

Люба нарочно пропустила эти строчки, чтобы не расстраивать Матрену Васильевну.

— Ничего тут про «мы» не говорится. Передает приветы и более ни слова.

— А я сама почитаю, давай сюда письмо, возьму очки, сама прочитаю, а то вы, молодые, вечно торопитесь, толком не разберетесь.

Но и Матрена Васильевна про «мы» ничего не вычитала.

Люба собрала учебники, вышла на поляну, как всегда, готовить уроки с Андреем — Андрюшка не явился. Пришлось самой заняться тригонометрическими функциями, алгебраическим анализом:

«…Но строгие определения понятий предела последовательности и предела функций, сохранившиеся до наших дней, были даны лишь французским математиком О. Коши (1789–1857) и далеко не всеми сразу были поняты…»

Андрей Корниенко с особой настойчивостью повторял эти строчки. «Видишь, мы с тобой запросто усваиваем истины, которые далеко не сразу были поняты учеными».

Люба завидовала той легкости, с которой Андрей схватывал все на лету. Новое, особенно отвлеченные понятия, давалось ей с трудом — вот этот предел, переход от усвоенного к неизвестному. Так было с ней, когда вместо привычных величин, осязаемых килограммов, километров, гектаров возникли иксы, игреки, координаты и особенно векторы, которые являлись вдруг в каком-то динамическом моменте и направленности, почему-то отображаясь отрезком А — Б.

Наутро, в школе, она первой подошла к Андрею:

— Ты почему не явился на поляну?

— Я приходил к тебе, ты не вышла.

— Я не могла.

— И я не мог.

— Я честно не могла.

— И я честно.

Разошлись. Каждый за стол. До следующей переменки.

Лары Таранкиной в школе не было в этот день.

Впервые они не собрались под своим кленочком, распалась связь школьных лет; Цибулькин Жорка с утра сачковал, в городе крутили новый сногсшибательный фильм; Юлька караулила у витрины универмага, гадала: подкинут — не подкинут товар; Люба и Андрей разошлись, не задерживаясь на школьном пятачке; Иван глянул по сторонам и зашагал на свою Бережневку, кто-то подхватил его под руку:

— Проводи меня до околицы, проводи меня до крыльца… — нараспев протянула Таранкина, увлекая Ивана за собой.

— Ларка? Откуда ты?..

— Так, шла мимо. Представляешь, Ваня, я все чаще прохожу мимо школы…

Встревоженная чем-либо, затаив непокой, она всегда тараторила без умолку, пряталась в строчках стихов своих или вычитанных где-то.

— Давай убежим, Иванко! Не возьмем никого… Не желаешь? Ну, хоть проводи меня, проводи… Страшно подумать, Ваня, за всю жизнь ты ни разу не проводил меня, даже не знаешь, где я живу. Ты знаешь, где я живу, Ваня? Ты написал мне когда-нибудь хоть одну записочку? Самую коротенькую? Ну, хоть так: люблю и точка. Все наши мальчики-девочки…

— Ладно, хватит. Я — домой.

— А я, Ваня? Ты подумал обо мне? Я серьезно спрашиваю, Иванчик, подумал? Подумал, Ваня? Я же твоя соседка по парте.