— Чего уж и думать… Состарился я, не разберусь, что кругом творится… Делайте, как знаете… Недолго мне жить… Только, как помру, похорони меня, ксендз, на освященной земле. Ведь не собака…

Мацкявичюс даже растрогался, видя внезапную уступчивость старика.

— Поживем еще, отец, — успокаивал он, дружески кладя руку на плечо Кедулиса. — Дождемся дней получше. Чтоб на своей земле на себя и работать. Может, много крови прольется, может, немало нас головы сложит, но волю Литве и землю пахарям завоюем. Говорю вам — так и будет!

Мацкявичюс говорит — надо верить. Молодые верят, а старики только головами качают. Ах, как все это невероятно и даже страшно!

Катре вместе с родителями провожала ксендза к бричке. Мацкявичюс еще раз поглядел на девушку. Он заметил, как внимательно слушала его Катре. Понравилась она Мацкявичюсу. Пригожая, толковая. В нужде выросла, но крепостное иго ее не согнуло. Редко встретишь такую среди барщинников.

Чувство расположения и дружбы к этой умной девушке охватило Мацкявичюса. Он желает ей и Пятрасу всякого добра. Хотят повенчаться… Хорошая пара! О, если бы наступили иные времена, как они бы зажили! Правда, Пятраса Бальсиса он наметил в участники будущего восстания. А девушка? Толковые и решительные женщины во многом могут помочь. Но они любят друг друга, хотят пожениться. Ксендз задумывается. Как для них лучше? Пусть уж сами решают. А он в таких случаях придерживается правила; пусть жизнь идет своим чередом, завтрашний день не помеха для сегодняшнего. О чем бы ни договорились Пятрас и Катре, он готов им помочь.

Попрощавшись с Кедулисами, Мацкявичюс отправился проведать Даубараса. Больной провел беспокойную ночь. Терзали боли в боку, лихорадка, жажда. Старик, закрыв глаза, тяжело дышал, со впавшими щеками, с пересохшими губами. Дочка Пятре и зять усердно ухаживали за больным. В углу играл четырехлетний внук. Другой качался в люльке, подвешенной к потолку.

Когда заговорил Мацкявичюс, больной открыл глаза, узнал гостя и словно обрадовался.

— Помираю, ксендз, — напрягая силы, произнес он. — Смерти не боюсь. Хворому каждый день дорог… Пожил я немало. Много нужды навидался. Хотел бы только знать, будет ли после моей смерти детям легче жить.

— Будет легче, отец, — повторил Мацкявичюс то, что говорил уже не раз. — Через два-три года станет иначе. Люди получат землю. Без барщины, без порки. Дети твоих детей заживут иначе, отец.

Мацкявичюс утешал старика, рисуя картину будущей жизни. Просветлев, слушал Даубарас. Позабыв свою боль, любовно поглядывал на малых внуков.

Зять Микнюс сосредоточенно следил за словами этого необыкновенного ксендза. Уж он не такой, как многие другие. Пятре, глядя на отца, молча смахивала слезу. Не нарочно ли толкует ксендз для утешения умирающего? Даже малыш Игнюкас, прижавшись к материнским коленям, выпучив глазки, глядел на этого черноволосого человека, говорившего без умолку.

Вдруг под окнами застучали шаги, и в избу вошло двое драгун. Им с конями назначено тут поселиться, хозяин обязан выдавать полное содержание.

Увидев Мацкявичюса, солдаты стали допытываться:

— Кто?.. Откуда?.. Зачем?.. Недужного проведать? А недужный кто таков? Не высеченный ли вчера мятежник?..

Удовлетворив их любопытство, Мацкявичюс предложил драгунам табаку и обратился к ним спокойно, просто, дружески: кто они такие, откуда, давно ли служат? Тоже крестьянские дети? С Украины? Хороший край! Мацкявичюс знает — он в Киеве бывал, учился. А народ на Украине тоже в великой нищете. Помещики угнетают. Вся работа — на них.

Разговорились драгуны. Приятно поговорить об отчизне с человеком, который тоже помнит ее. Теперь и эта изба не кажется им такой мрачной, закопченной, и люди тут не такие далекие и чужие. Один из драгун глядит на седого старика — как похож на отца! Другой, глядя на четырехлетнего мальчонку, живо припоминает своего племянника. Только тот теперь, конечно, уже подрос. Четыре года как из дому…

Драгун манит пальцем маленького Игнюкаса. Хочет потолковать, приласкать ребенка. Но Игнюкас исподлобья глядит на солдата и недоверчиво жмется к матери.

— И стар и млад нас боятся, — с горечью говорит драгун, — как на зверей глядят. В эскадроне, в строю мы и впрямь, как звери. Бей, руби, топчи! Что с человеком делает фельдфебельский кулак, унтерская дубинка! А ведь и мы тоже люди…

Мацкявичюс смотрит на драгуна спокойными, добрыми глазами:

— А ты никогда об этом не забывай! Простые люди везде друг другу братья. А братья друг друга не мучают, не порют. Что тебе сделали мужики этой деревни? Этот старик и десятки высеченных? За что их избили? Что они пану воспротивились. А отчего воспротивились? Оттого, что пан сделал жизнь для них невыносимой. У вас, на Украине, такие же паны. И вас, простых людей, пригнали сечь и наказывать таких же простолюдинов. Вы стали орудием пана, его нагайкой. А мужики из нашего края, забритые в рекруты, может, сейчас людей вашей Украины секут. Вот какие дела, братец. Невесело, правда?

— Правда… Невесело… — поддакивает задумчиво драгун. — А что поделаешь? В эскадроне, в строю один человек ничего не значит.

— А ты не бей так сильно, — вмешался второй драгун. — Видал я вчера. Положили человека недалеко от забора. А драгун его бьет. Но так, чтоб кончики розог все об забор, об забор… А кончиками-то больнее всего.

— Верно, — согласился Мацкявичюс. — Даже один может кой-что сделать. Правда, в одиночку эскадрона не повернешь. Но ежели там наберется побольше понимающих людей, то такой эскадрон труднее превратить в нагайку для порки.

Так Мацкявичюс, разговаривая с этими двумя чужими, сначала враждебно настроенными людьми, сумел сквозь драгунский мундир проникнуть к их крестьянскому сердцу и разбудить уже угасающие человеческие чувства.

Вскоре ксендз распрощался. Надо проведать и других пострадавших. Зять и дочь Даубараса, оба драгуна провожают его до ворот.

Повозка Мацкявичюса с гнедым жемайтукасом медленно катится по краю дороги. На улице пустовато. Всякий сторожит свой дом. По дворам шныряют солдаты, ржут кони. Командир эскадрона недоволен селом. Избы убогие, хлева разваливаются, сеновалы пусты. Негде как следует устроиться, некуда коня поставить. А что солдатам есть и чем лошадей кормить? Собачья служба! Поскорей бы это кончилось!

Под вечер в село прискакал войт. Остановившись посредине Шиленай, он закричал:

— Эй, шиленские хозяева, слушай, слушай! Я, войт поместья Багинай, объявляю вам приказ пана: завтра на восходе всем, кто владеет волоком и полуволоком, явиться в имение с запряжкой волов, с сохой и с едой до субботнего вечера. Все ли слышали? Кто не явится, у того отнимут хозяйство, с земли прогонят!

Кричал войт, как исстари велось. Прежде этого бывало достаточно: кто услышит — и другим передаст. Но теперь улица выглядела вымершей, да и во дворах почти не видно людей. Поэтому войт, начиная с околицы, заходил в каждую избу и приказывал завтра утром явиться на работу. Никто ему не противоречил. Если у кого сын, зять или работник валяются избитыми, то придется идти отцу или хозяину. В случае неповиновения плетка управителя и приказчика погуляет и по спинам стариков.

Антанас Бальсис, дядя Пятраса, был самым крепким хозяином села Лидишкес. Владел целым волоком отличной земли у реки Дубисы, несколькими десятинами лугов. Кроме того, тут же в конце поля задешево арендовал еще три десятины пашни; там исстари стояла корчма, но после обета трезвости она стала убыточной, корчмарь сбежал, и участок попал в число так называемых "пустующих". Бальсис чем-то угодил комиссару имения, и земля с постройкой досталась ему, хотя были и другие желающие. Поместье, которому принадлежали и Лидишкес и корчма, было казенным, "королевским", крестьяне давно вместо барщины выплачивали оброк, чувствовали себя полными хозяевами своих наделов, потому каждый стремился заполучить побольше земли, хоть бы и в аренду. Однако никто не сумел опередить Бальсиса ни в этом случае, ни во многих других.