— "Глашатай" разрешен цензурой, Василий Петрович? — обратился он к становому.

— Дозволен 18 января сего года. Цензор Павел Кукольник.

Тут Бальсене, поставив на стол свою снедь, поклонилась вахмистру, становому, управителю и всем совокупно:

— Милости просим, господа, перекусить. Самое время для завтрака. Мы — люди бедные, и так нежданно-негаданно. Уж не обессудьте.

Долго упрашивать не пришлось. Вахмистр первый уселся за стол.

— Что же, господа… На похмелку по единой. По исконному православному обычаю. Ваше здоровье, пан управляющий!

Но Пшемыцкий поклялся, что до обеда никогда водки в рот не берет. Лучше он выйдет во двор, поглядит. За управителем последовал и войт. Вахмистр не перечил, правильно рассудив — чем меньше чарок, тем они полнее.

Управитель с войтом вышли в сени и застали там трех девушек, которые жались к дверям и прислушивались, что творится в светелке.

— Ну, девицы, — заявил Пшемыцкий, — надо и вас обыскать, нет ли чего крамольного. Сейчас вызовем жандарма Палку. Он вас в момент проверит.

— Зачем нам Палка, пан управляющий? — сострил войт. — Мы сами с усами. Чем мы не начальство? Возьмем да обыщем.

Девушки прятались друг за дружку, не зная, как улизнуть. Только Катрите сообразила: нужно не улепетывать, а отбрить подходящим словцом. Она смело взглянула на Пшемыцкого и войта и полушутя, полусерьезно огрызнулась:

— Ну-ка, троньте, пан войт! Отбиваться будем. И перед жандармом не струсим.

Пшемыцкому понравилось, что девушка не испугалась, а откликнулась на его шутку.

— Что за девица? — обратился он к войту.

— Эти две — Бальсите, а та — Кедулите.

— Как зовут?

— Катре.

— Не к лицу такое простое имя хорошенькой девице, — заметил Пшемыцкий. — Но как это вышло, что я тебя на работе не видал?

— Я больше по дому хлопочу. На барщину сестра Уршуле ходила.

— Собираешься замуж? Приглядела себе суженого? — заинтересовался управитель.

Почуяв опасность, Катрите потупилась. За нее ответил войт:

— Где ж у такой красотки зазнобы не будет! Я и то знаю — вокруг нее Пятрас Бальсис увивается. Плохого ты женишка подобрала, девушка, плохого, — назидательно сокрушался войт.

Пшемыцкий навострил уши: Пятрас Бальсис?.. Ах, так эту кралю облюбовал пан Скродский? Из-за нее загорелся сыр-бор. Управитель с любопытством окинул девицу придирчивым взглядом. Недурна… И стройная… Должно быть, оттого, что дома торчала, не надрывалась на работе. Но вообще-то — ничего особенного. Пан Скродский явно перехватил… Видно, возраст сказывается. Она хочет выйти за Пятраса Бальсиса? За подстрекателя хлопов, который удрал при аресте? А Скродский собирается отбить Бальсисову зазнобу… Все это нужно крепко обдумать.

— Что же… — промычал он, насмешливо щурясь. — Бальсис так Бальсис… От пана зависит. Если будешь хорошей…

Неизвестно, что хотел сказать Пшемыцкий, — он и сам еще не знал, что делать дальше. Оставив девушек, они с войтом вышли во двор.

Немного прояснилось. Сквозь жидкие, быстро летящие тучи изредка проглядывало солнце. Ветер свистел в деревьях, стучался в двери, ворошил солому, хватал за полы. Но кружился и заливался он уже как-то по-иному, не с промозглой сыростью, а с мягким теплом, не злобно, а игриво и ласково. Аист, притащив сухую ветку, приколачивал ее клювом у края гнезда, а ветер ерошил и взбивал перья, вскидывал крылья.

— Похоже — погода налаживается, — произнес войт, глянув на небо.

Но управителя, видно, заботило иное.

— Скажи-ка, войт, не эта ли Кедулисова усадьба? — ткнул он пальцем на липу.

— Да, а соседняя — Сташиса.

— Сташисову я знаю. А которая Янкаускаса?

— Напротив. Через дорогу.

— Развалюхи, больше ничего. Ткнешь пальцем — рассыплются. Одна труха.

— А что? — с любопытством спросил войт.

— Ничего. Пан Скродский хочет их переселять. Но что тогда делать с постройками?

Тем временем из светлицы вышли и жандармы со стражниками, которых провожали старые Бальсисы.

— Что ж, господа, поедем, — обратился вахмистр к становому. Потом сурово обернулся к Бальсису. — Ты, отец, смотри у меня! Сыновьям воли не давай. А старшего все равно поймаем. Не упорхнет от нас птичка певчая. И всю эту шайку изловим.

Тут управитель вспомнил: надо завернуть к Сташису, тот может дать ценные указания. Сташисова усадьба через два двора, нечего и в повозку садиться. Поэтому все, хватаясь за изгородь, гуськом отправились к Сташису.

Удивился и испугался старик, увидев столько нежданных гостей. Сын Андрюс через задние двери юркнул на огород, старуха села за кросна, а дочь Марце принялась хлопотать у печи — сейчас затопит, надо зерно подсушить, хлеб на исходе. Светлицы у Сташисов не было, а в хибарке негде рассесться. Поэтому оба стражника и жандарм Палка остались во дворе. Два окошка с замызганными, закопченными стеклами, скрепленными лучинками, пропускали мало света. Гости нащупали скамьи, уселись, и управитель первым завел разговор:

— Сташис, ты был всегда хорошим и исполнительным хозяином. Это известно не только мне, но и пану Скродскому. В случае беды всегда найдешь в поместье поддержку. А теперь мы к тебе обращаемся, как к человеку рассудительному. Знаешь, вчера пан вахмистр со становым арестовали Пятраса Бальсиса, за подстрекательство и повезли в имение. По дороге на стражников из-за угла напала целая ватага и отбила Бальсиса. Люди — из вашего села. Кто они такие?

— По царскому закону требуется злоумышленников передавать в руки властей, — добавил становой.

А вахмистр припугнул:

— За недонесение, укрывательство виновников угрожает тяжкое наказание.

Скрюченный, еле заметный в полутьме, Сташис сидел на лавочке недалеко от печи, исподлобья поглядывая на незваных гостей. Неожиданное чувство зашевелилось в его груди. Да, он служил пану верой и правдой. Пан, вишь, все одно пан. Помещику он и теперь, может, сказал бы все. А тут жандармы, полиция! Отродясь он с жандармами дела не имел и иметь не желает. Нешто он Иуда-предатель? Ведь и без того соседи его ненавидят, чураются — дескать, продался… И в гноящихся глазах старика мелькнул огонек.

— Так что же, Сташис, — напирал управитель, — кто из ваших в этом замешан?

— Не ведаю, пан, — мрачно ответил Сташис.

— Как можешь не ведать? Ты — близкий сосед. Тут, наверно, шум поднялся, крик… Неужто ты не слыхал?

— Не слыхал, пан. Как говорится — не мои свиньи, не мой огород.

— Не верю. Да, наконец, если ты сам не видал и не слыхал, так видели и слышали другие домочадцы. Старуха, сын, дочка.

Но Сташис упрямо держался за свое:

— Не ведаю, пан.

И старуха, следуя его примеру, затрещала то же самое:

— Знать не знаем, слыхом не слыхали. Теперь погода скверная, все в избе торчат, нам какое дело, что там у Бальсисов или Кедулисов. Они сами по себе, мы сами по себе.

Вахмистр свирепо выругался:

— Эх, распустила язык, чертова хрычовка!

Тем временем Марце наложила растопку, сверху — дрова, раскопала из пепла угольки, взяла лучину и на корточках принялась раздувать огонь — даже щеки у нее разбухли, как красные пузыри. Вспыхнувшей лучиной она затопила печь. Едкий дым повалил в хибарку, первым долгом протянулся под потолком, но вскоре стал оседать вниз и добрался до голов сидевших. Верно, Марце забыла открыть вьюшку. Управитель, за ним вахмистр и становой закашляли, зачихали. Дым драл глотку, заслезились глаза — убраться бы поскорее!

— Сволочной мужик! — проклинал Сташиса вахмистр, выкатываясь за дверь. — А девка, ей-богу, нарочно задумала нас выкурить, будто барсуков из норы. Треклятое отродье! Все одного поля ягоды!

Хуже всех чувствовал себя управитель. Он был убежден, что Сташис выдаст участников вчерашнего налета. Что стало с этим оборванцем? Ну, такое наглое укрывательство ему с рук не сойдет.

Жандармы, стражники и войт отправились на повозке в Кедайняй составлять протокол, а управитель сел на гнедого и повернул было к поместью, но передумал — остановился возле Кедулисов. Если уж он тут, надо попробовать уладить и это дело.