В избе были старики и Уршуле. Катре еще не вернулась. Может, оно и лучше прежде потолковать с родителями. Пшемыцкий начал издалека. Нехорошо, что крестьяне осмелились ослушаться пана. Вот и вмешались полиция и жандармы. Добра от этого не жди. Нечего слушать всяких подстрекателей. Но и теперь еще не поздно помириться с паном, коли не всем, то хоть некоторым. Легче всех это сделать Кедулису.
— Есть у вас хороший случай заслужить милость пана, — говорил управитель. — Панское дело вам на пользу обернется. В мае из Варшавы возвращается паненка. Паненке нужна служанка. В поместье теперь подходящих нету. Как я только увидал вашу Катре, сразу и подумал: вот самая лучшая горничная для панны Ядвиги — здоровая, проворная, расторопная, а если приодеть — и сама как настоящая барышня. Отпустите, родители, дочку в имение, не пожалеете ни вы, ни она.
Неожиданное предложение огорошило Кедулисов. Старуху прежде всего охватил страх: поместье было всем известно как рассадник всякого зла, а пан Скродский — как жестокий блудник и мучитель. Но она не посмела это высказать. Хитрец Пшемыцкий разгадал ее мысли и поспешил рассеять сомнения. Подвинулся поближе, откашлялся и, понизив голос, словно конфузясь, заговорил:
— Эх, чего шило в мешке таить… Все это знают… Разные побасенки ходят про пана Скродского. Что правда, то правда — пан, конечно, не монах… Бывало, и грех попутает… Я-то уж знаю. А кроме всего — люди и приврут, из мухи слона сделают. Но я пана не защищаю и не выгораживаю.
Старики, особенно мать, жадно слушали. Управитель убедился — попал в самую точку. Снова повысив голос, он принялся разбивать невысказанные материнские доводы:
— Что было, то сплыло. С этим, матушка, я тебе говорю, — навсегда покончено. С прошлой осени, после того несчастья, пан Скродский ни разу, ни с одной женщиной… Да и тот случай — не по его вине. Я уж доподлинно знаю. Не будем даже вспоминать… Заперся пан у себя в кабинете — и ни-ни! Эх, и здоровье уже не то, прихварывает, на поясницу жалуется, на колотье в боку, подагру… Да и годы — недалеко до шестидесяти. Так насчет этого, матушка и батюшка, не сомневайтесь и дочку свою успокойте. Будет прислуживать барышне, и дело с концом.
Стариков Кедулисов охватило непривычное чувство. Вот как с ними пан управитель разговаривает — будто с равными. Катрите бы в имении разгуливала, как паненка, разодетая, ела бы всякие разносолы. Да и какая уж там в хоромах работа!..
Но мать еще колебалась:
— Кто его знает, пан… Никогда она такой работы не исполняла, к панам непривычная, все в навозе копалась…
Эти сомнения управителю было легче всего опровергнуть:
— Насчет этого вы уж будьте спокойны. Катре — девица шустрая. Сразу приучится. Чем она там не угодит? Пол подмести, пыль смахнуть, постирать, цветы полить, паненке чаю принести — велика премудрость!
Но все не успокаивалось материнское сердце:
— Боюсь я, пан. Слыханное ли дело — в поместье! Пропадет девка, и аминь…
— Неужто один только человек в поместьях прислуживает? — возразил управитель. — Мало ли кто из панских хором в люди пробился? А я-то сам разве не служащий поместья? Да взять хотя бы брата вашего Бальсиса — Стяпаса. Чем ему плохо? И господа жалуют, и земляки добрым словом поминают. Эх, Кедулене, выбей ты из головы эту блажь.
Старики размышляли, а управитель распинался без умолку:
— И еще вам скажу: теперь в поместье своего человека иметь — очень и очень на пользу. Время беспокойное, деревня с паном поссорилась, всем грозит тяжелое наказание. А дочка ваша перед барином заступится. И вообще — думаете, даром она будет паненке прислуживать? После манифеста каждому слуге полагается награждение. А деньги сейчас нелегко заработаешь.
Немного спустя Пшемыцкий увидел: он посеял семя, которое вскоре даст хорошие всходы. Стариков убедил, только им нужно время свыкнуться с этой мыслью. Пусть между собой посудачат, может, и поругаются — все равно решат так, как нужно пану Пшемыцкому и пану Скродскому.
Уже собираясь уходить, он обронил:
— А Пятраса Бальсиса дочка ваша пускай из головы выбросит. С ним — кончено. Вахмистр и становой его из-под земли добудут. У него на полке обнаружили крамольные писания. Поймают — в острог, на каторгу. А то запорют и в рекруты сдадут. Запретите дочке с ним встречаться. А пожалуй, и запрещать нечего. Он больше тут не появится.
— Да, наконец, кто знает? — добавил он с порога. — Пан милостив, многое может сделать. Все мы в его воле. Если бы Катре слово замолвила, может, тогда и Бальсиса… Ну, будьте здоровы! Обдумайте, что я сказал. И дочка тоже пусть поразмыслит. Добра вам желаю.
Пустив гнедого мелкой рысью, нигде уже не задерживаясь, пан Пшемыцкий вернулся в поместье.
А Катре, сидя у Бальсисов, напрасно ожидала весточки о Пятрасе. Прискакав вчера вечером, Винцас, ее брат Ионас и Казис Янкаускас сообщили: все прошло удачно, Пятрас убежал, ни с кем ничего не случилось. Но теперь и сами они где-то прячутся, даже дома не ночевали. Верно, Пятрас с Пранайтисом где-нибудь в Палепяй или Карклишкес.
После ухода жандармов и стражников Микутис вскоре передал, что непрошеные гости ненадолго завернули еще к Сташису и поехали дальше, только управи тель зашел к Кедулисам. Его кобыла к калитке привязана, грызет клен возле избы. Потом Микутис принес известие, что и управитель уже уехал от Кедулисов.
Катрите собралась домой, но нежданно вбежала Марце Сташите — взволнованная, раскрасневшаяся, даже пятна на щеках выступили, глаза сверкали злорадством. Подивились Бальсисы: Сташите была у них редкая гостья. А она, еле успев поздороваться, подбоченилась и затрещала:
— Небось все брехали: Сташисы такие, Сташисы сякие… Продажные шкуры, доносчики! А никто так жандармов не отбрил, как мы с отцом. Приперлись они — полная изба. Обступили отца, и один толстопузый, видать — старшой, грозится кулаками и как рявкнет: где, говорит, Пятрас Бальсис? Кто ему помог удрать, кто нападение устраивал? А отец молчит, как могила. Знать не знаю, в глаза не видал. А думаете — мы не знаем? Знаем — Винцас, Ионас и Казис верхом помчались вдоль лугов, а Дзидас Моркус, Норейка и другие — пешком с дрекольем по дороге. Никого мы не выдали. С жандармами связываться? Тьфу! Вижу, они все не убираются — затопила печку, а вьюшку нарочно не отодвинула. Сразу дыму — до земли. Жандармы — ну кашлять, чихать и с руганью вон выкатились.
Бальсисы и девушки похвалили поступок Сташисов в находчивость Марце. Минуту повертевшись, она заспешила к другим соседям повеличаться подвигом отца и своим собственным. Все восхищались отвагой Сташиса и радовались, что не надо больше коситься на соседа.
Едва успела Катрите переступить порог своей избы, как почувствовала, что произошло нечто необычайное. Отец сидел нахохлившись, мать глубоко вздохнула и косынкой утерла слезу, а Уршуле окинула ее подозрительным взглядом. Старшая сестра недолюбливала Катре, завидуя ее красоте, считала неженкой, за которую ей, Уршуле, приходилось отдуваться в поместье.
— Был управитель? Что говорил? — нарушила Катрите общее молчание.
Некоторое время никто не отвечал. Наконец отозвалась мать — жалобно, плаксиво:
— Катрите, доченька, тебе в имении службу предлагают.
— Еще чего — не дождутся они! — решительно вскрикнула Катрите.
— Не спеши, сначала выслушай, — перебил отец.
И начал описывать все, что сказал Пшемыцкий. Катре поняла — отец одобряет предложение управителя. Страх охватил ее. Она станет помещичьей горничной, будет работать в покоях, где проживает этот зверь. Катре догадалась: весь этот замысел от него, он хочет поймать ее в капкан. Вспомнились толки о его беспутстве. Да еще прошлогодний случай с Евуте Багдонайте! Катре содрогнулась.
— Не пойду, хоть убейте! — в припадке отчаяния воскликнула она, когда умолк отец.
Но и у отца было не меньше упрямства.
— Не мели! — загремел он, стукнув кулаком, — даже окошко задрожало. — Давно вожжей не пробовала! Легко тебе под отцовским столом ножки вытягивать. Сама попробуй копейку зашибить.