Машина подпрыгивала на ухабах, ныряла в грязь, с трудом выбираясь из нее. Фельдфебель напряженно и осторожно вел машину, ругался, что не могли починить эту проклятую дорогу. Она спускалась в глубокую впадину. Слева и справа стояли бурьяны — хоть волков загоняй! Переезжая через канаву, фельдфебель прильнул к лобовому стеклу, затормозил. Весь в напряжении, на минуту отвел глаза от своего узника. Сверни хоть немного в сторону от глубокой колеи, так и застрянешь в этом болоте. Тогда без трактора-тягача отсюда не выбраться до второго пришествия. Водитель высунул голову из открытого бокового оконца, чтобы лучше разглядеть дорогу. В одно мгновение созрело решение. Второго такого момента не будет. Перед ним палач, с которым надо расправиться. Иначе он расправится с тобой.
Петр выхватил из кармана пистолет, изо всех сил ударил рукояткой водителя по голове: «Получай, гад, железный крест!» Тот, издав душераздирающий вопль, повалился. Выстрелил в него дважды, выскочил из машины, оттянул в сторону отяжелевшее грузное тело, сел на сиденье и нажал до предела на педаль газа. Загнал машину в густые заросли бурьяна, подальше от дороги.
Лазутин оглянулся, выбрался из машины. Вокруг ни живой души. Мотор заглох. Ударив ногой застреленного, перевернул его и убедился, что тот мертв. Вытерев травой пистолет, Петр быстро привел себя в порядок, спрятал оружие в карман. И бросился бежать в ту сторону, где ждала его бричка, а может быть, и сам начальник.
Не знал, откуда взялись у него силы после всего пережитого за эти полчаса. Видать, оттого, что он сумел отомстить самодовольному подлецу, который готов был за мизерную плату, за крест отдать его на мучительную смерть.
Запыхавшись, добежал он до садика, где стояла лошадь, грызла кору на дереве. В сторонке нервно шагал взад и вперед лейтенант, багровый и злой. Увидев переводчика, злобно накинулся на него, заикаясь пуще прежнего. На что, мол, это похоже? Где это видано, чтоб офицер ждал солдата? Какого черта он куда-то запропастился, если столько неотложных дел! Война идет, а этот разиня разгуливает! Если такое повторится, он его в полевой суд передаст и не посчитается, что капитан его прислал. Уж он-то установит железную дисциплину!
У обычного начальника подобная тирада заняла бы одну-две минуты. Но Петра Лазутина ругал заика, и это продолжалось довольно долго.
Лейтенант думал еще больше всыпать за нарушение дисциплины, но тут же спохватился, что перебарщивает. Как-никак, этого переводчика прислал сам капитан. И черт его знает, кем он ему доводится…
— Прошу прощения, герр обер-лейтенант. — Для пущей важности Лазутин повысил начальника в звании, что, видно, тому польстило. — Это первый и последний раз.
Больше такого не повторится. Извиняюсь, конечно, но обошел здесь три улицы… Живот заболел…
— Теперь не время для животов!.. — все еще сердито заметил начальник, взбираясь на бричку. — Зайдете к фельдшеру и скажете ему, чтобы выписал вам порошков… В дороге не пришлось бы бегать…
Переводчик из вежливости улыбнулся и стегнул лошадь, которая лениво затрусила по дороге.
Он ехал по обочине, держась подальше от проносящихся грузовиков и легковых автомобилей. Хотелось поскорее доехать до станции, чтобы забраться в теплушку и завалиться спать. Встреча с фельдфебелем потрясла его. Лишь теперь дошло до его сознания, в какой страшной опасности оказался он час тому назад. Да, не зря ему когда-то земляки говорили, что он в рубашке родился и будет долго жить. Только не смогли тогда предвидеть, в какие переделки он попадет.
Через час длинная колонна военнопленных, оборванных, измученных, заросших, вытянулась на дороге и направилась к старому вокзалу. На запасном пути станции Марганец их уже ждал длинный эшелон. Люди шли как обреченные под усиленной охраной солдат и овчарок.
Вдоль неровного строя проехала бричка, на которой важно восседал лейтенант. Он пристально рассматривал своих подопечных, на ходу давал какие-то распоряжения конвою. Сидел с таким видом, словно он, по крайней мере, фельдмаршал, делающий смотр своих войск.
Надвинув низко на лоб пилотку, сгорбившись, орудовал кнутом Петр Лазутин. Хотел одного: как можно скорее проскочить в вагон, покинуть этот шумный прифронтовой город.
И он вздохнул с облегчением, когда забрался в мрачную теплушку. Старый допотопный паровоз хрипло взревел, и поезд тронулся.
Выглядывая в зарешеченное оконце, увидел, как проплывают мимо пристанционные разбитые здания. Совершенно опустошенный, измученный, забрался на верхнюю полку, бросил на грязные доски шинель и через несколько минут погрузился в тяжелый сон.
СРЕДИ РОДНЫХ ЛЮДЕЙ
После нескольких суток езды в тесных, вонючих теплушках (казалось, что эшелон уже вообще не доберется до места назначения), томясь от голода и жажды, от невероятной духоты, доплелись они до Умани.
Необычная колонна измученных людей, голодных, подавленных, выстроилась вдоль небольшой платформы. Откуда ни возьмись, сбежались женщины, дети. Плача и причитая, носились по шпалам, подальше от конвоиров, громко выкрикивали разные имена — может, отзовутся отцы, сыновья, родные и знакомые. С котомками за плечами всматривались в заросшие лица узников. Расстроенные, ошалелые от слез и ожидания, не находя своих, они бежали дальше, бросая на ходу в колонну что попало — хлеб, печеную картошку, капусту, огурцы…
Конвоиры то и дело набрасывались на женщин, детей, отгоняли, били. Но те, прячась за столбами и деревьями, снова и снова появлялись.
Толпа женщин заметно росла, заполняя привокзальную площадь. Они метались взад и вперед, под грубые окрики конвоиров разбегались, чтобы через несколько минут снова появиться словно из-под земли.
Из города прибыло несколько машин. Из них вышли какие-то офицеры высших рангов — шагали вдоль строя, заглядывая в лица военнопленных, останавливались возле застывшего начальника, давали ему какие-то указания.
Им явно не нравился вид прибывших на стройку. Смотрели на них с презрением и брезгливостью.
— С такими, — сказал какой-то интендант, — не то что дорогу, приличного нужника не построишь!
— Но что поделаешь, когда такой сброд прислали. Придется мобилизовать в помощь этим горе-рабочим мужиков и баб из окрестных сел… Приказ есть приказ!
Все эти высокие чины скептически смотрели не только на прибывших пленных, но и вообще на всю затею строительства железнодорожной ветки. Дела на фронте идут хуже некуда, и вряд ли русские дадут здесь что-нибудь строить. А главное — к чему? По всем данным, придется скоро и этот край оставлять. Оголили фронт до предела, перебросили к Орлу армии, технику. Если и там фюрер потерпит крах, тогда дай бог унести ноги отсюда! А здесь, очевидно, придется по воле великого фюрера «выравнивать линию фронта»: уже где-то на старой русской границе, а возможно, и на Висле, если не дальше…
Колонну продержали несколько часов под палящим солнцем. Потом прибыли подводы, привезли несколько бочек с похлебкой, эрзац-хлеб. Подкормив слегка пленных, чтобы они как-то продержались на ногах, погнали дальше пешим строем на новый участок. При этом разбили на две части, дабы строить ветку с двух концов.
Петр Лазутин и в теплушке как следует не отдохнул. Он присматривался к людям — искал среди них таких, с кем можно попытаться вырваться отсюда к партизанам или перейти линию фронта. Решил, что здесь он создаст большую группу. А если повезет, то и вооружит ее.
Присмотрелся к высокому пожилому Григорию Товченко, который молчаливо лежал рядом на нарах. За эти дни они узнали многое друг о друге, договорились, что сообща будут подбирать людей для побега. Стали втихомолку составлять план, распределили обязанности. Но Григорий попал в ту колонну, которая отправлялась в противоположную сторону. Казалось, что план сорвется. Но ничего, Петр Лазутин постарается не прерывать с ним связи.
Целый день и всю ночь колонна двигалась по пыльному разбитому колесами грейдеру. Вместе с ней шагал переводчик. Сперва ловил на себе враждебные взгляды попутчиков. Когда появлялся, люди прекращали разговоры, смотрели на него молча, опасаясь немца. Каждый раз к нему обращается сам начальник, лейтенант. Кто знает, чем он дышит, хоть ехал вместе с ними в вонючей теплушке и голодал, мучился так же, как они.